Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

Но всего, всего превыше
те малиновые крыши,
где Некрасов был не гость,
где теперь – и после, после
он над Которослью с тростью
въяве был – и плоть и кость!

Письменам судьбы безмерной,
скорбной и нелицемерной
я на верность присягну.
Было множество песчинок,
градинок, дождинок, льдинок, –
что ж! Я к ним еще одну

приложу или прилажу:
зафиксируйте пропажу,
не зовите к дележу.
Нет, я не прощаюсь с вами,
но в лазоревое пламя
бестелесно ухожу.

Ну, а всё, что было, – было.
Надуваются ветрила,
пахнет илом и волной.
И – в ковровой тюбетейке –
облик маленькой злодейки,
жалюзи и летний зной.

Ну, а жизнь была короткой
телеграммой. Оперсводкой.
Даже горем от ума!
Ну, а тщетный опыт нажит,
и умелость губы вяжет,
как японская хурма.

Будь учтив и благодарен.
Этот мир тебе подарен,
так напрасно не ропщи.
Человек, увы, не вечен:
будь хотя бы человечен.
Ну, а впрочем, не взыщи.

Распахни глаза пошире:
бездна счастья в этом мире
под плафоном кружевным,
под угрюмым финским небом,
где так щедро пахнет хлебом
пеклеванным и ржаным.

Я судьбы не понимаю,
только суетно внимаю
перекличке тишины,
где ростральные колонны
и трамвайные вагоны
Петроградской стороны.

Мы не вечны. Но, быть может,
наша бренность потревожит
удальцов грядущих дней:
утвердив свою нетленность,
может, вспомнив нашу бренность,
поразмыслят и о ней.

Всё же мы прошли по этой,
робким солнышком согретой
удивительной земле,
где брусника и морошка
и еще совсем немножко
счастья в комнатном тепле.

Где рассыпчатый картофель,
и капризный женский профиль,
и на скатерти льняной
горсткой – соль от винных пятен,
где ночному сердцу внятен
голос истины дневной!

Окаменевшая смола,
самоотверженная смолка.
Всё было. Всё прошло и смолкло.
Пороша белая легла.

В тумане крепости игла.
Под гнетом книг прогнулась полка.
Всё было. Всё прошло и смолкло.
Гляжу из темного угла.

Один я. Как в календаре,
сочтенный вычурною датой,
день февраля двадцать девятый.
Один, как муха в янтаре.

Всё будет вновь, что было встарь.
Всё было встарь, что будет снова:
чернеет пойманное слово,
а вкруг него блестит янтарь.

Я мог бы писать о зеленой траве,
о небе, которое зноем согрето,
я мог бы писать о слепой синеве,
о мстительном холоде бабьего лета.

Вот так мы на юность теряем права,
умение быть молодым и красивым,
и стелется-вьется трава-мурава,
да жестко нам спать по угрюмым обрывам!

Хочу уподобиться сонной сове,
которая многого в жизни достигла, –
не стану я петь о траве-мураве,
спою вам о хвойных бестрепетных иглах.

Нет, песенниками таких не зовут,
затем что для этого слишком сурово
(для терций и квинт, для секунд и минут)
мое самовитое черствое слово.

Когда угасает день,
нам горечь былая не снится,
не свет, а печальная тень
ложится на наши ресницы.

Восточные скаты в тени,
на западных свет умирает:
кто теплит живые огни,
а кто – побежденных карает!

Но сердцу осталось одно:
идти, опускаясь на дно,
на самое дно бытия,
туда, где всё тише и тише
нисходят поминки, кутья
и братья из «хевре кадишо»!

Мне слишком больно толковать
о том, как свет терзает очи,
мне слишком тошно торговать
вразнос – всей кровью этой ночи!

Когда и сердце на износ,
и по хохлацкому Триполью
готов ты унести в мороз
душонку, траченную молью.

Ночь холодна, а я еще живу,
я говорю о грозах и лазури,
я говорю о солнце после бури
и о желанном счастье наяву.

Я восхваляю чуждую молву,
я только малый мим в литературе,
я не Стручкова, я лишь Лапаури,
и танец я поддержкою зову.

Я повторяю речи первых дней,
когда всё было ближе и родней,
когда всё было сладостно и ново.

Но изо всех неповторимых слов,
непоправимых слов, ненужных снов,
мне дорого единственное слово.

Последняя песня, последняя тьма,
последнее виденье Бога,
последняя торба, судьба и сума,
последняя сердца тревога.
Последняя горечь последней грозы –
проход облаков в колыханьях.
Обрыв. Где теперь нашей жизни азы?
Ты что-то напутал, механик!

Жизнь обрывается на полувздохе,
в забвенную уходит синеву.
Как пережиток канувшей эпохи,
в эпохе новой все-таки живу.

Еще живу. И подбираю крохи,
в ладонь уткнувшись колкою щекой,
как пережиток канувшей эпохи
в чертополохе муки городской.

Увижу новой осени сполохи,
услышу столкновенья новых льдин,
как пережиток канувшей эпохи,
растаявших влюблений паладин.

Еще чуток поговорить мне дайте:
как ни крути, я все-таки такой —
блаженный Вальтер фон дер Фогельвайде
в чертополохе муки городской!

Я стихотворец искреннего ранга,
акын, ашуг или Ашик-Кериб, —
я человек эпохи Миннезанга
среди внезапно онемевших рыб.

Ищите скорбь мою в чертополохе
уже полузабытого житья…
Жизнь обрывается на полувздохе,
но эта мука все-таки моя!