Федор Сухов - Красная палата

Прикуси язык свой, сатана,
Устрашись карающего гнева,
Указующего устрашись перста,
Перст на велий грех наш указует…
Лживые обуглятся уста,
Водяные испарятся струи,
Реки испарятся, а моря,
В соль они, моря-то, обратятся,
Упадет она, и не моя —
Божья длань падет на святотатца.

Солнышко-то спрятало свой лик,
Грозовою тучей замутило.

Грех велик, сором земли велик,
Отвернулось от греха светило.
От сорома дикого оно
Отвратило, опустило вежды,
Не с того ль прогрохал озорно
Ливня очистительного вестник?
Молоньи зеленые пустил,
Значит, нет, не испарятся реки.
Алчущий души моей пустырь
Человека узрит в человеке.
Так ли, Родионыч, говорю?

Так сказать, сам бог тебя сподобил…

Свет весь превратится в головню,
Ежли дьявольской предаться злобе.
Иссушит, испепелит она,
Окаянная гадючья злоба.

Ставлю бочку красного вина
Ради баско сказанного слова!
Веселитесь, люди!

А с чего
Веселиться-то? Болози нету.

Небушко-то сызнова черно,
Ясному и не пробиться свету.
Новая надвинулась напасть.

Господи! За что такая кара?
(Утешая младенца.)
Успокойся, родненький, не плачь…

Плачь, Настасьюшка, слышнее плачь,
Небо-то тебя не услыхало,
Не узрело нашу лебеду.

Моего не разглядело лиха…

(Опустив голову.)
Сам накликал страшную беду,
Пагубу великую накликал.

Мор на Москве. Великий мор идет. Повсюду
Вопит честной народ. Сама земля вопит.
Пасть норовит в лихой соблазн, в прокуду,
Кипит невыплаканной горечью обид.
Вечор был на Пожаре я. А на Пожаре
Народ не жалует и самого царя.
Свет Алексей Михайлович, в него бросали
Такие камушки, что и сказать нельзя.
Воспламенится, устыдится небо,
Святые лики отвернутся от меня.
А люди ведают: я никогда не гребал
Словцом, что вышипит гремучая змея,
Что обжигает подзаборною крапивой, —
Я сызмальства себя крапивою обжег…
Зоря-то, Аввакум, как дико окропила,
Охолодила мой заветный посошок,
Меня охолодила.
Зябок стал я, робок.
Она, зловещая, легла на дровяник.
И не зоря — как ненасытная утроба,
Как будто волчья пасть всю. землю кровенит.
Не зря вещало знаменье. Не зря затмилось,
Средь бела дня все кануло, все в нощь ушло.
Содетель милосерд, он гнев сменил на милость,
Добром хотел известь непопранное зло.
В нощь канувшему дню он даровал зеницы,
Прозренье даровал. «Да будет свет!» — сказал.
Дозде мне видится, как крылышки синичьи
Вернули синее обличье небесам.
Но обессилело добро. И обессилел
Свет, изнемог в единоборстве с сатаной.
Мор на Москве. Великий мор идет, мой сыне,
И не понять, какой — холерный аль чумной?
Кого бы попытать, спросить кого — не спросишь,
Одни лишь тати шастают в глухой ночи…
(Долгое молчание.)
А тут еще беда — преставился Иосиф,
Святейший патриарх вдруг в бозе опочил.

Одначе не бывать святому месту пусту,
Собор святых отцов решит, соблаговолит.

Здорово, земляки!

Садись. Не богохульствуй.
Держи себя в узде смиренья и молитв.

Держу, отец Иван, ношу во рту железо,
Аз, яко конь, свои кусаю удила.

По лесу скачешь и не хочешь видеть леса,
Сдавна привык не удивляться — удивлять.
Так удиви скорей, благочестивый Никон,
Скажи, какие сны твой будоражат сон?..

Сам государь изволит зрить тебя владыкой.
Да будешь на престол великий возведен.
Услышат люди и не в колокольном звоне,
Услышат божий глас во вздохе воробья…
Благочестивый муж святой отец Афоний,
Он разглядел, он первый угадал тебя.
Я дело говорю аль, может быть, не дело?

Пустое говоришь.

Напраслину плету,
Снаружу сам себя пред непорочной девой,
Скверню Иосифа могильную плиту.
Я имя царское упоминаю всуе,
Не так ли, Аввакум?

Не так, отец Иван.
Кому не ведомо: напрасно не бушует,
Без ветра не вскипает море-океан.

По всем святым обителям гуляет ветер,
Его глаголящие не унять уста.
Свет Алексей Михайлович давно приветил
Тебя монаршим мановением перста.
Тебя светлейшее давно узрело око,
Так что ж ты, Никон, прячешь самого себя?!

Аз пасть боюсь. Бо вознесенному высоко
Не может пухом быть сырая мать земля.

Отколе пасть? С полатей сверзится аль с печи?

(После некоторого замешательства.)
Давным-давно не леживал я на печи…

Поди ложись…

Усну — проснутся тотчас беси.
Возьмут да выкрадут потайные ключи.

И в партиарши не войти тогда хоромы.

Не обольщен хоромами — тянусь к избе,
К соломе я тянусь,
вздыхаю по-коровьи,
Утробой всей тоскую о ржаном тепле.
В нижегородские опять хочу пределы,
Хочу на Сундовик, к Макарию хочу…
Ах други малолетства, где вы нынче, где вы?
Вы освежающую слышите ль грозу?
Она уже гремит своею колесницей,
Своей невиданною упряжью слепит,
Дорожной непроглядью весело клубится
Из-под серебряно подкованных копыт.
И волны белыми вздымает парусами,
И ходят волны по клокочущей реке,
Рассыплется, и не горохом — бубенцами,
Дождь в придорожном раззвенится ивняке.
Сквозь солнышко в березняке моем прольется,
В черемухе — черемухой взыграет дождь,
Он обернется в ягоды ее. Бересте
Он возвратит певучую живую дрожь.
Тогда и радуга, она вратами рая
Явит себя,
в озерном отразит стекле.
И — ни вороньего, ни галочьего грая,
Одни лишь ластовицы ластятся к земле.
Да благовонят, говорят между собою,
Цветы на ангельском глаголят языке.