Осип Мандельштам - Стихотворения (1908-1937)

7-9 мая 1932

59

***

Дайте Тютчеву стрекозу, Догадайтесь, почему! Веневитинову - розу, Ну, а перстень - никому!

Баратынского подошвы Раздражают прах веков. У него без всякой прошвы Наволочки облаков.

А еще над нами волен Лермонтов, мучитель наш, И всегда одышкой болен Фета жирный карандаш.

Май-июль 1932

(вариант)

А еще богохранима На гвоздях торчит всегда У ворот Ерусалима Хомякова борода.

Импрессионизм

*************

Художник нам изобразил Глубокий обморок сирени И красок звучные ступени На холст как струпья положил.

Он понял масла густоту, Его запекшееся лето Лиловым мозгом разогрето, Расширенное в духоту.

А тень-то, тень все лиловей, Свисток иль хлыст как спичка тухнет. Ты скажешь: повара на кухне Готовят жирных голубей.

Угадывается качель, Недомалеваны вуали, И в этом сумрачном развале Уже хозяйничает шмель.

23 мая 1932

60

***

Когда в далекую Корею Катился русский золотой, Я убегал в оранжерею, Держа ириску за щекой. Была пора смешливой бульбы И щитовидной железы, Была пора Тараса Бульбы И подступающей грозы. Самоуправство, своевольство, Поход троянского коня, А над поленницей посольство Эфира, солнца и огня. Был от поленьев воздух жирен, Как гусеница во дворе, И Петропавловску-Цусиме Ура на дровяной горе. К царевичу младому хлору И - господи благослови! Как мы в высоких голенищах За хлороформом в гору шли... Я пережил того подростка И широка моя стезя Другие сны, другие гнезда, Но не разбойничать нельзя.

11-13 мая 1932

***

Там, где купальни, бумагопрядильни И широчайшие зеленые сады, На москве-реке есть светоговорильня С гребешками отдыха, культуры и воды. Эта слабогрудая речная волокита, Скучные-нескучные, как халва, холмы, Эти судоходные марки и открытки, На которых носимся и несемся мы. У реки Оки вывернуто веко, Оттого-то и на москве ветерок. У сестрицы Клязьмы загнулась ресница, Оттого на Яузе утка плывет. На москве-реке почтовым пахнет клеем, Там играют Шуберта в раструбы рупоров, Вода на булавках, и воздух нежнее Лягушиной кожи воздушных шаров.

61

К немецкой речи

***************

Себя губя, себе противореча, Как моль летит на огонек полночный, Мне хочется уйти из нашей речи За все, чем я обязан ей бессрочно.

Есть между нами похвала без лести, И дружба есть в упор, без фарисейства, Поучимся ж серьезности и чести На западе, у чуждого семейства.

Поэзия, тебе полезны грозы! Я вспоминаю немца-офицера: И за эфес его цеплялись розы, И на губах его была Церера.

Еще во Франкфурте отцы зевали, Еще о Гете не было известий, Слагались гимны, кони гарцевали И, словно буквы, прыгали на месте.

Скажите мне, друзья, в какой Валгалле Мы вместе с вами щелкали орехи, Какой свободой вы располагали, Какие вы поставили мне вехи?

И прямо со страницы альманаха, От новизны его первостатейной, Сбегали в гроб - ступеньками, без страха, Как в погребок за кружкой мозельвейна.

Чужая речь мне будет оболочкой, И много прежде, чем я смел родиться, Я буквой был, был виноградной строчкой, Я книгой был, которая вам снится.

Когда я спал без облика и склада, Я дружбой был, как выстрелом, разбужен. Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада Иль вырви мне язык - он мне не нужен.

Бог Нахтигаль, меня еще вербуют Для новых чум, для семилетних боен. Звук сузился. Слова шипят, бунтуют, Но ты живешь, и я с тобой спокоен.

8-12 августа 1932

62

***

Друг Ариоста, друг Петрарки, Тассо друг Язык бессмысленный, язык солено-сладкий И звуков стакнутых прелестные двойчатки, Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг!

Старый Крым, май 1933

***

Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть Bедь все равно ты не сумеешь стекла зубами укусить! Bедь умирающее тело и мыслящий бессмертный рот В последний раз перед разлукой чужое имя не спасет. О, как мучительно дается чужого клекота почет За беззаконные восторги лихая плата стережет. Что если Ариост и Тассо, обворожающие нас, Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз. И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб, Получишь уксусную губку ты для изменнических губ.

май 1933, Старый Крым

***

Холодная весна. Голодный Старый Крым, Как был при Врангеле - такой же виноватый. Овчарки на дворах, на рубищах заплаты, Такой же серенький, кусающийся дым. Все так же хороша рассеянная даль, Деревья, почками набухшие на малость, Стоят как пришлые, и вызывает жалость Bчерашней глупостью украшенный миндаль. Природа своего не узнает лица, А тени страшные - Украины, Кубани... Как в туфлях войлочных голодные крестьяне Калитку стерегут, не трогая кольца.

Июнь 1933, Старый Крым

63

***

Квартира тиха, как бумага Пустая без всяких затей И слышно, как булькает влага По трубам внутри батарей.

Имущество в полном порядке, Лягушкой застыл телефон, Видавшие виды манатки На улицу просятся вон.

А стены проклятые тонки, И некуда больше бежать А я как дурак на гребенке Обязан кому-то играть...

Пайковые книги читаю, Пеньковые речи ловлю, И грозные баюшки-баю Кулацкому баю пою.

Какой-нибудь изобразитель, Чесатель колхозного льна, Чернила и крови смеситель Достоин такого рожна.

Какой-нибудь честный предатель, Проваренный в чистках, как соль, Жены и детей содержатель Такую ухлопает моль...

Давай же с тобой, как на плахе, За семьдесят лет, начинать Тебе, старику и неряхе, Пора сапогами стучать.

И вместо ключа Ипокрены Домашнего страха струя Ворвется в халтурные стены Московского злого жилья.

Ноябрь 1933

Bосьмистишия

************

1.

Люблю появление ткани, Когда после двух или трех, А то четырех задыханий Придет выпрямительный вздох И дугами парусных гонок Открытые формы чертя,

64

Играет пространство спросонок Не знавшее люльки дитя.

ноябрь 1933, Москва

июль 1935, Воронеж

2.

Люблю появление ткани, Когда после двух или трех, А то четырех задыханий Придет выпрямительный вздох И так хорошо мне и тяжко, Когда приближается миг И вдруг дуговая растяжка Звучит в бормотаньях моих.

ноябрь 1933, Москва

3.

О, бабочка, о, мусульманка, В разрезанном саване вся Жизненочка и умиранка, Такая большая, сия! С большими усами кусава Ушла с головою в бурнус. О, флагом развернутый саван,Сложи свои крылья - боюсь!

ноябрь 1933, Москва

4.

Шестого чувства крохотный придаток Иль ящерицы теменной глазок, Монастыри улиток и створчаток, Мерцающих ресничек говорок. Недостижимое, как это близко! Ни разглядеть нельзя, ни посмотреть, Как будто в руку вложена записка И на нее немедленно ответь.

Май 1934, Москва

5.

Преодолев затверженность природы, Голуботвердый глаз проник в ее закон, B земной коре юродствуют породы, И как руда из груди рвется стон. И тянется глухой недоразвиток, Как бы дорогой, согнутою в рог, Понять пространства внутренний избыток И лепестка и купола залог.