Осип Мандельштам - Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник)

© Лекманов О. А., предисловие, 2016

© Примечания. А. М. Зотова, 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Человеку, который решит узнать, как выглядел Осип Эмильевич Мандельштам, опираясь на мемуары о поэте, придется непросто. Вот какой «фоторобот» у него получится в итоге: «крохотный» («значительно выше среднего роста») человек «с слишком прямой спиной» («сутулый»), «несоразмерно большой» («небольшой») головой и «крупными, выразительными» («мелкими, неправильными») чертами лица, «узким» («высоким») лбом, «небольшим, изогнутым» («острым») носом и «сияющими» («матовыми, без блеска»), «большими, синими» («небольшими, «зеленовато-карими») глазами. Голос «ровный, тихий» (но и «тоненький, срывающийся от волнения фальцет», но и «торжественный басок»).

«Внешностью Осип Эмильевич не был похож на поэта», – утверждает один мемуарист. «Он был рожден поэтом, другого о нем ничего нельзя было сказать», – категорично заявляет другой.

В этом отсутствии медального, статического, как визитная карточка, предъявляемого современникам внешнего облика отразилось едва ли не главное внутреннее свойство личности поэта, которого Сергей Аверинцев когда-то очень метко назвал «виртуозом противочувствия». Весь поэтический путь Мандельштама свидетельствует о его постоянном и упорном стремлении меняться, почти одновременно отстаивать разные, иногда противоречащие друг другу точки зрения, ни на мгновение не оставаться в той точке, где он только что находился. При этом Осип Мандельштам каким-то чудом всегда ухитрялся оставаться удивительно цельным и последовательным, сразу и по одной строчке опознаваемым автором.

Поэт родился 15 января (3 января по старому стилю) 1891 года в Варшаве, в семье музыкантши и мастера перчаточного дела, на вершине карьеры ставшего купцом 1-й гильдии. Это дало ему и его семье право жить вне черты оседлости. Немецко-еврейская фамилия «Мандельштам» переводится с идиш как «ствол миндаля» и заставляет читателя Библии вспомнить о процветшем миндальном жезле первосвященника Аарона (Числа 17, 1–10) и о видении пророка Иеремии: «Я сказал: вижу жезл миндального дерева» (Иер. 1, 11). О происхождении своей фамилии сам поэт никогда не забывал и обыгрывал его в стихах, а также в прозе, – например, в открытом письме Аркадию Горнфельду, где Мандельштам отделяет себя – русского поэта от себя же – иудея: «А теперь, когда извинения давно уже произнесены, – отбросив всякое миндальничанье , я, русский поэт…»

С самого раннего детства Осип находился под впечатлением архитектурно-исторического облика Петербурга, его стройного «миража», воспринимаемого по контрасту с родовыми чертами быта и религиозного ритуала еврейской диаспоры. «Скажу и теперь, не обинуясь, что, семи или восьми лет, весь массив Петербурга, гранитные и торцовые кварталы, все это нежное сердце города, с разливом площадей, с кудрявыми садами, островами памятников, кариатидами Эрмитажа, таинственной Миллионной, где не было никогда прохожих и среди мраморов затесалась всего одна мелочная лавочка, особенно же арку Генерального штаба, Сенатскую площадь и голландский Петербург я считал чем-то священным и праздничным» (из биографической мандельштамовской прозы «Шум времени»).

С 1897 года семья жила в Петербурге. Образование мальчик получил в Тенишевском училище, одном из наиболее прогрессивных учебных заведений того времени. Здесь Мандельштам не на шутку увлекся революционной романтикой. В 1908–1910 гг. поэт учился в Сорбонне и в Гейдельбергском университете.

В мае 1911 года, в Выборге, он крестился и перешел в епископско-методистское исповедание. «…если для него было важно считать себя христианином, при этом не посещая богослужений, не принадлежа ни к какой общине и не совершая выбора между этими общинами, – не православие и не католицизм, а только протестантизм мог обеспечить ему для этого более или менее легитимную возможность», – замечает тот же Аверинцев. Впрочем, важными могли быть, как показал Леонид Кацис, и чисто практические соображения: как иудею Мандельштаму было трудно поступить в университет, а перед ним же – христианином открывались широкие возможности. Осенью 1911 года Мандельштам как раз и поступил на романо-германское отделение Петербургского университета, где с перерывами обучался до мая 1917 года. В итоге университета он так и не кончил.

Свое поэтическое поприще Мандельштам начинал как символист, последователь прежде всего Верлена и Сологуба, а также предтечи многих русских модернистов – Федора Тютчева.

риторически вопрошал он в стихотворении 1909 года. В конце 1912 года поэт вошел в группу акмеистов. В акмеизме он увидел в первую очередь апологию органического единения хаоса (природа) и жестко организованного космоса (архитектура). В природе, согласно оптимистической концепции Мандельштама-акмеиста, все подчинено «тайному плану» Архитектора-Создателя. Это позволило поэту на некоторое время освободиться от пугающего ощущения хаоса окружающей жизни и начать одно из своих стихотворений строками, где между природой и архитектурой поставлен знак равенства:

Дружбу с акмеистами Николаем Гумилевым и Анной Ахматовой поэт считал одной из главных удач своей жизни. «Мне часто приходилось присутствовать при разговорах Мандельштама с Ахматовой, это было блестящее собеседование, вызывавшее во мне восхищение и зависть; они могли говорить часами; может быть, даже не говорили ничего замечательного, но это была подлинно поэтическая игра в таких напряжениях, которые были мне совершенно недоступны» (из мемуаров второго мужа Ахматовой, Николая Пунина).

Поэтические поиски Мандельштама раннего периода отразила его дебютная книга стихов «Камень», вышедшая тремя изданиями в 1913, 1916 и 1923 годах. «Его мысль напоминает мне пальцы ремингтонистки ‹то есть, машинистки, печатающей на машинке «Ремингтон»›, так быстро летает она по самым разнородным образам, самым причудливым ощущениям, выводя увлекательную повесть развивающегося духа» – так Гумилев излагал сюжет «Камня», пользуясь характерно мандельштамовским образом беспрерывно шевелящихся пальцев.

В начале 1916 года поэт пережил первую разделенную любовь – к Марине Цветаевой. «Конечно, он хороший, я его люблю, – писала Цветаева подруге, – но он страшно слаб и себялюбив, это и трогательно и расхолаживает. Я убеждена, что он еще не сложившийся душою человек, и надеюсь, что когда-нибудь – через счастливую ли, несчастную ли любовь – научится любить не во имя свое, а во имя того, кого любит. Ко мне у него, конечно, не любовь, это – попытка любить, может быть и жажда».