Осип Мандельштам - Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник)

Февральскую революцию 1917 года Мандельштам встретил с энтузиазмом; Октябрьскую – с отвращением. «Октябрьский переворот воспринимаю резко отрицательно. На советское правительство смотрю как на правительство захватчиков» (из протокола допроса Мандельштама в НКВД от 25 мая 1934 года). «Примерно через месяц я делаю резкий поворот к советским делам и людям», – показал поэт на этом же допросе. Формула «делаю поворот» находит соответствие в программном мандельштамовском стихотворении «Прославим, братья, сумерки свободы…» (май 1918):

«Деятельность советского правительства проходит под знаком творчества», – осенью 1918 года убеждал поэт одного своего знакомого. От презрения и ненависти к новому порядку он повернул к признанию исторической закономерности и даже необходимости всего случившегося. От горделивого осознания собственного изгойства – к стремлению объединить себя с тем народом, волею которого оправдывала свою политику пришедшая к власти сила.

Стихи периода Первой мировой войны и революции составили вторую книгу Мандельштама «Tristia» («Книгу скорбей», заглавие восходит к Овидию), вышедшую в 1922 году. Ее авторский вариант опубликован в 1923 году под заглавием «Вторая книга» и с общим посвящением «Н. Х.» – Надежде Яковлевне Хазиной, жене поэта. Их знакомство состоялось в Киеве, 1 мая 1919 года. «Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно», – свидетельствовала Ахматова. «Молю Бога, чтобы ты услышала, что я скажу: детка моя, я без тебя не могу и не хочу, ты вся моя радость, ты родная моя, это для меня просто как божий день. Ты мне сделалась до того родной, что все время я говорю с тобой, зову тебя, жалуюсь тебе, Надюша! Если бы сейчас ты объявилась здесь – я бы от радости заплакал. Звереныш мой, прости меня! Дай лобик твой поцеловать – выпуклый детский лобик! Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине». Так сам поэт писал своей будущей жене в декабре 1919 года.

В книге «Tristia» отчетливо прослеживается эволюция от акмеистического, рационального, к иррациональному (для Мандельштама всегда – трагическому), к поэтике сложнейших ассоциаций. «Поэзия Мандельштама – танец вещей, являющийся в самых причудливых сочетаниях. Присоединяя к игре смысловых ассоциаций игру звуковых, – поэт, обладающий редким в наши дни знанием и чутьем языка, часто выводит свои стихи за пределы обычного понимания». Так оценивал книгу «Tristia» Владислав Ходасевич.

Дальнейший поэтический путь Мандельштама отразился в его стихотворениях 1920-х годов с их смысловой затемненностью и многочисленными культурными аллюзиями. С мая 1925 года по октябрь 1930 года в творчестве Мандельштама наступила стиховая пауза. В это время пишется проза, к автобиографическому «Шуму времени» прибавляется повесть «Египетская марка» (1927), в которой рассказывается о глумлении плебса над интеллигенцией после февральской революции 1917 года. «Маленькие», никому не нужные, навсегда исчезающие люди и ничтожные, забываемые всеми реалии современности показаны в мандельштамовской повести на фоне Вечности и Большой истории. Таким маленьким человеком поэт был в горькие минуты склонен считать и себя самого.

напишет он в стихотворении 1931 года. Но это стихотворение при жизни поэта не будет опубликовано – последняя мандельштамовская книга лирики «Стихотворения» при посредничестве Николая Бухарина вышла в 1928 году. Тогда же на прилавках книжных магазинов появился сборник его избранных критических статей «О поэзии».

Осенью 1928 года было положено начало так называемому «делу об Уленшпигеле», сыгравшему важную роль в самоопределении поэта по отношению к советским писателям. В середине сентября издательство «Земля и фабрика» выпустило роман Шарля де Костера «Легенда о Тиле Уленшпигеле». На титульном листе Мандельштам был ошибочно указан как переводчик, хотя в действительности он лишь обработал и отредактировал два сделанных ранее перевода. Поэт, спешно прервавший свою поездку в Крым, первый известил одного из переводчиков, Аркадия Горнфельда, об ошибке издательства и заявил, что отвечает «за его гонорар всем своим литературным заработком». Тем не менее Горнфельд не без оснований счел поведение издательства предосудительным, а Мандельштама – легкомысленным. Разыгрался скандал, который разрешился общественным шельмованием поэта и его яростным добровольным отчуждением от писательской братии, а позднее – созданием его «Четвертой прозы» (1929–1930): «У меня нет рукописей, нет записных книжек, нет архива. У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу. Я один в России работаю с голоса, а кругом густопсовая сволочь пишет. Какой я, к черту, писатель! Пошли вон, дураки!»

Возвратить Мандельштама к полноценному существованию в литературе, казалось, могло только чудо. И такое чудо свершилось: в марте 1930 года Бухарину удалось пробить для поэта поездку по Закавказью. В октябре – ноябре этого года Мандельштам создает поэтический цикл «Армения», возвращаясь тем самым к писанию стихов. Впечатления от поездки по этой республике легли также в основу его прозаического «Путешествия в Армению» (1931–1932). В ряде своих последующих стихотворений Мандельштам демонстративно рвет не только с советской действительностью, но и с культурной традицией в целом и берет на себя миссию создания новой культуры, почти не опирающейся на достижения предшественников. В полной мере сбылось то, о чем Мандельштам декларативно заявил еще в январе 1924 года, на своем вечере в киевском Доме печати: «…я взял себе чрезвычайно большое задание – идти своим путем в литературе. Задание, что не по силам не то что одиночкам – даже группам, может, здесь найдутся такие, которые захотят мне следовать, знайте – это невозможно и это безрассудно».

«Прощанием» с культурой стало программное поэтологическое эссе Мандельштама «Разговор о Данте» (1933).

Агентурное донесение ОГПУ сохранило для нас отчет о моральном состоянии поэта в этот период: «На днях вернулся из Крыма О. Мандельштам. Настроение его резко окрасилось в антисоветские тона. Он взвинчен, резок в характеристиках и оценках, явно нетерпим к чужим взглядам. Резко отгородился от соседей, даже окна держит закрытыми со спущенными занавесками. Его очень угнетают картины голода, виденные в Крыму, а также собственные литературные неудачи: из его книги ГИХЛ [1]собирается изъять даже старые стихи, о его последних работах молчат. Старые его огорчения (побои, травля в связи «с плагиатом») не нашли сочувствия ни в литературных кругах, ни в высоких сферах. Яснее всего его настроение видно из фразы: «Если бы я получил заграничную поездку, я бы пошел на все, на любой голод, но остался бы там». Отдельные его высказывания по литературным вопросам были таковы: «Литературы у нас нет, имя литератора стало позорным, писатель стал чиновником, регистратором лжи. «Литературная газета» – это старая проститутка – права в одном: отрицает у нас литературу. В каждом номере вопль, что литература отстает, не перестроилась и прочее. Писатели жаждут не успеха, а того, чтобы их Ворошилов вешал на стенку, как художников (теперь вообще понятие литературного успеха – нонсенс, ибо нет общества)». Коснувшись вопроса о том, что на художественной выставке «за 15 лет» висят «дрянные» пейзажи Бухарина, Мандельштам добавляет: «Ну что же, читали мы стихи Луначарского, скоро, наверное, услышим рапсодии Крупской»».