Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

И до жнив не дожил.
Зелен-жата не жал,
что любил — не губил,
и не жил. И не жаль.
Ранних протожеланий заветна межа,
ведь напасти со счастьем давно на ножах.
Мне любить беззапретно заказано впредь.
А не знать бы тебя, белый свет мой, не зреть.
В смерть иссмотрены очи.
застыла душа.
Горний голос пророчит:
тебе кантуша
в этой жизни не знать.
А чёрный бушлат,
как отец твой и мать,
как жена и как брат.

Была ты так далёко. Дальше, прочь —
за образами обморочной дали.
И солнце вырастало из печали,
и осиянной смерти кралась ночь.
Вселенная свихнулась — кувырком
века помчались в щель прикрытой двери,
и птицы разлетелись златоперьем
с ладоней, полных бедами с верхом,
и солнце шло, палило насмерть так —
передо мною долго восставало,
как будто примерялось и не знало
уйти ль в зенит, или погрузиться в мрак,
или меня в лучах испепелить
иль научить в аду сиянья жить.

Кривокрылый взмах! Глубокий,
долгий, близкий — всё чужбина!
Ну-ка — убеги мороки!
За край неба — Украина.
Солнце кличу (бесполезно!)
кривоглазое. Летим мы
в ночь — беспутицу — железной
колеёй. О, край родимый!
Где ты? Тенью, тени, тени —
где-то на краю окраин
векопамятные стены,
дом, тепло да верви рая.
И дороги вседорога,
всепрощение, всепогоня.
За созвездьем Козерога
наблюдай из зэквагона.
Лишь бы — быть-пребыть — на свете.
Оглянусь окрест — обвыкну.
Тьма труда — на тьму столетий.
Кривоглазый ворон, хрипну.

На Лысой горе догоранье ночного огня,
осенние листья на Лысой горе догорают.
А я позабыл, где гора та, и больше не знаю,
узнает гора ли меня?
Пора вечеренья и тонкогортанных разлук!
Я больше не знаю, не знаю, не знаю,
я жив или умер, а может, живьём умираю,
но всё отгремело, угасло, замолкло вокруг.
А ты, словно ласточка, над безголовьем летишь,
над нашим, над общим, над горьким земным безголовьем.
Прости, я случайно… прорвалась растерянность с кровью…
Когда бы ты знала, о как до сих пор ты болишь…
Как пахнут по-прежнему скорбью ладони твои
и всё ещё пахнут солёные горькие губы,
и тень твоя, тень, словно ласточка, вьётся над срубом,
и глухо, как влага в аортах, грохочут вокруг соловьи!

Ты тут. Ты тут. Прозрачней, чем свеча.
Так тонко, так пронзительно мерцаешь,
оборванною щедростью пронзаешь,
рыданьем из-за хрупкого плеча.
Ты тут. Ты тут. Как в долгожданном сне,
платок, касаясь пальцами, тревожишь,
и взглядом, и движением — пригожей
и пылкой гостьей входишь в мир ко мне!
И вмиг — река! Стремительно, как бы
из глубины правековой разлуки,
поток ревёт, ломая волнам руки,
вдоль берегов, встающих на дыбы!
Пусть память вспыхнет ливнем иль грозой!
Пречистая, святошинского взора
не отводи! Не устремляйся в город
унылых улиц, площадей… Постой!
Ты ж вырвался! Ты двинулся! То ль дождь,
то ль горный сель. Медлительно движенье
материка, внезапный сдвиг и — дленье,
и вечный страх, и рук немая дрожь.
Идёшь — тоннелем долгим — дальше — в ил
ночной — порошу — снеговерть — метели.
Набухли губы. Солью побелели.
Прощай! Не возвращайся! Хлынул вниз
зелёный свет. Звезда благовествует
о встречах неземных. В ночи дрожит
и плачет яр. Сыночек мой, скажи, —
пусть без меня родная довекует.
Прощай! Не возвращайся! Возвернись!