Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

Так Анна с детишками оказалась у Марии. В селе давно уже были немцы, полицаи ходили по домам, выявляли колхозных активистов, коммунистов и комсомольцев.

Возле школы, превращённой в полицейский участок, соорудили виселицу, согнали народ и повесили директора школы, и он висел там целую неделю, другим в устрашение.

— Ты меня, я смотрю, не узнала? — спросила хозяйка на следующее утро Анну.

— Нет, — вглядываясь в её лицо, ответила удивлённая Анна, — мне кажется, мы никогда не встречались. А вы меня знаете? Откуда?

— Оттуда! — резко ответила Мария и вышла из хаты. Анна пошла за ней.

— Мария, я, честное слово, вас не знаю. Может, вы ошиблись?

— Ошиблась я, как же! Ты моего мужика посадила, детей без отца оставила. Ошиблась! — со злостью сказала Мария.

Анна ошеломлённо смотрела на неё.

— А… как ваша фамилия? — Она до войны работала судьёй и, конечно же, ей приходилось выносить обвинительные приговоры. Ну, надо же было попасть именно в эту семью!

— Что тебе моя фамилия! Мужика нет, отца у детей нет, вот и вся фамилия!

Анна хотела сказать, что она действовала по закону, наверно, её муж был виноват, иначе не посадили бы, но… промолчала. Она слишком хорошо знала, как бывает.

— Мы уйдём, сегодня же уйдём, — не глядя на Марию, сказала она.

— Куда? Где вас ждут? Живите, чего уж…

— Нет-нет, мы уйдём, вы и так в тесноте.

— Ну, как хотите! Уговаривать не буду.

— Мама, — в хату вбежал запыхавшийся Павлик, — полицаи по деревне ходят и с ними два немца с автоматами.

— А ну, быстро все на печь! — хозяйка шлепками загнала ребятишек на печку, приказав сидеть там тихо. — А вы чего! — гаркнула она на Анниных детей. — Особого приглашения ждёте?

Заскрипела дверь, в сенях послышались тяжёлые шаги, и в избу ввалились староста деревни и два немца, в мокрых шинелях, с автоматами. Вторые сутки, не переставая, шёл сильный дождь, перемежаемый снегом. На дворе всего лишь середина ноября, а уже снег… Старики говорят, что зима ожидается суровая.

— Слышал, у тебя гости появились? — пьяный староста, сощурившись, смотрел на Анну. — Кто такая? Документы?

— Нет документов, сгорели все при бомбёжке, — обмирая от страха, отвечала Анна. Всё, конец, думала она, сейчас хозяйка выдаст её… Дети, дети как же… одни останутся…

— Ну, раз нет документов, собирайся!

— Да сестра она моя, сродная, — вдруг сказала Мария, — из городу приехала. Дом ихний сгорел, документы тоже все сгорели… Сеструха она мне…

— А муж где? Небось, воюет, против доблестной немецкой армии? — староста икнул.

— Нигде он не воюет, сидит он! Посадили, как врага народа! — сказала Мария. Анна, стараясь не показать изумления, смотрела на неё.

— И ничего не сидит! — вдруг закричал сынишка Анны. — Мой папа командир! Он с фрицами воюет!!!

— О-те-те-те! — староста с издёвкой смотрел на женщин. — Вы кого обмануть хотели, мокрохвостки! А ну, собирайтесь, разберёмся, что вы за птицы. Обе собирайтесь! — рявкнул он.

Мария кинулась к висевшим в углу иконам, достала замызганный конверт, сунула его под нос старосте.

— Вот, читай, от мужика ейного. А ты чего молчишь, — накинулась она на Анну, — из-за твоего каторжника нам погибать?

Староста осмотрел конверт, прочитал обратный адрес, вытащил листок и стал медленно, по слогам читать: «Добрый день или вечер, дорогие жена и детки… Шлёт вам свой пламенный привет с далёкого севера ваш муж и отец…». Не дочитав, он свернул листок, положил его обратно в конверт, ухмыльнулся:

— Ну, ладно, смотрите у меня! Самогон есть? — без перехода спросил он у Марии.

— Есть, есть! — Мария достала из-под лавки большую бутыль с мутной жидкостью. — Бери, Михей Ильич, бери весь. Хорошему человеку не жалко.

Староста взял бутыль, показал немцам. Те, стоявшие как два истукана, оживились, зацокали языками: «О, шнапс, шнапс!»

Таких лютых морозов, как в ту зиму, не помнили даже старики.

Семейство Марии голодало. Корову давно свели со двора немцы, была надежда на кур, но и тех переловили фрицы, осталась одна картошка, но едва ли её хватит до нового урожая. Да и будет ли он, новый урожай, придётся ли посадить огород — никто не знал. Война в разгаре. Немцам дали под Москвой от ворот поворот, народ немного ожил, появилась надежда на перелом в войне, но пока полстраны было под немцем.

В один из самых морозных дней Марию вызвали в управу.

За столом сидел Фонарёв, бывший зав–лубом из их деревни, в куцем немецком мундире, с усиками под Гитлера. Мария даже не сразу его узнала, хотя, как и все, давно знала, что он теперь большая шишка у немцев, и слухи о его жестокости вызывали у людей ужас.

— Ну-ка, расскажи мне про свою двоюродную сестру? — ухмыляясь, сказал он, — откуда она у тебя взялась? Я ведь не Михей, я вас всех здесь как облупленных знаю. Нет у тебя никакой сестры, и не было никогда. Так что давай, выкладывай, а то, ты меня знаешь!

— Да как же, Вася… Василий Кузьмич, — пролепетала Мария, — а Анька-то? Она в городе жила, ты, наверно, не помнишь, она давно уехала.

— Ты мне не финти! — отрезал он. — Значит, так. Иди сейчас домой, и пусть твоя «сестра» завтра прямо с утра идёт сюда. Разберёмся, чья она сестра.

И смотри — если что, тебе несдобровать. Со всем твоим выводком расстреляю, сам лично.

Наутро, не дождавшись Анны, Фонарёв, в сопровождении двух полицейских, сам явился к Марии.

Анны и её детей не было.

— Не знаю, где она, — тупо твердила Мария на все его вопросы.

Фонарёв, рассвирепев, ударил её по лицу. Она отшатнулась. Зазвенело в голове, левый глаз сразу перестал видеть.

— Говори, а то убью!

— Не знаю я! Утром проснулись — её нет. И детишек с собой увела.

— Ищите! — приказал полицаям Фонарёв. Полицаи облазили весь двор, заглянули в сарай, в подвал, опрокинув там бочки с квашеной капустой, сожгли сеновал — всё тщетно. Один из них полез, было, под кровать, но оттуда вдруг раздалось громкое «га-га!», и он, заорав с перепугу, вскочил на ноги. Под кроватью, как это испокон веков повелось в русских деревнях, сидели в огромных плетёных корзинах гусыни — высиживали яйца. Усидчивые мамаши неделями не поднимались с места, и лишь изредка вставали, чтобы выйти во двор и опорожнить желудок. Одна из гусынь, видно, решила, что сейчас как раз подходящий момент для этого. Она спрыгнула на пол и пошла к двери, шипя и вытягивая шею. Не дойдя до двери, гусыня извергла из себя огромную вонючую лужу зелёного цвета. Изба наполнилась зловонием, Фонарёв, зажав нос пальцами и, матерясь, выскочил на улицу, вслед за ним метнулись полицаи.

Фонарёв уехал в город. Полицаи несколько раз заявлялись к Марии, смотрели, вынюхивали, но уходили ни с чем.

Близился конец зимы. Люди шептали, что в лесу появились партизаны. В нескольких деревнях были нападения на полицейские участки, в одной убили старосту, отличающегося особой жестокостью. Немцы устраивали облавы, патрулировали дороги, люди боялись выходить из дома. На дверях управы появилось распоряжение: с наступлением темноты запрещалось находиться на улице, за неповиновение — расстрел на месте. Хватали всех, кто был хоть чем-то подозрителен. Вновь арестовали Марию, заперли её в сарае вместе со всеми детьми, кроме Павлика, — его не было дома. Немцы как-то дознались, что Анна, постоялица Марии, была до войны судьёй — видно, кто-то узнал её и донёс. Фонарёв сам допрашивал Марию, избивал её, грозился расстрелять детей. «Скажи, где она, и я отпущу тебя!» — орал он, размахивая перед носом женщины пистолетом. Мария отвечала только одно: «Не знаю!»