Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

Ты ждал его, как ангела с небес. Того, который мчался к одному тебе.

— А вот и ты! — твоя душа выпорхнула навстречу ему. Вся, какая была. Без остатка. Целиком.

— Привет, привет! — сказал он торопливо, шутливо, стыдливо.

Но ты не заметил спешки в его словах, ты не знал причину этой поспешности, и вряд ли когда постигнешь её.

— Так сколько же мы не виделись?! — Чувства так и хлынули из тебя, так и повалили.

— Да восемь лет. — Он точно посчитал. Как-то ему это удалось?!

— А кажется, что двое суток. По крайней мере, вот сейчас. Ты появился, и бесконечность отступила.

— Что значит бесконечность? Что за абстракция?

— Да ничего, сказал, как чувствую.

— Ну, прежде чем сказать, подумать надо.

— Придумай лучше. Как ни скажи, всё радость.

— Что я должен придумывать? Какая радость? Отчего?

Он чем-то был недоволен.

— Тебя увидеть снова. Живым. Почти не тронутым природой, — ляпнул ты.

— А что со мной могло случиться?

— Да всё что угодно. Что же могло произойти с тобой? Со мной, с нами, что могло преобразоваться? Да могли мы продать душу кому-нибудь, даже не дьяволу или его жалким прислужникам, а какому-нибудь купчику, или просто продать, просто тому, кто как-то зацепился за жизнь и знает тайный ход в чужие закрома; могли растерять всё, что мы ковали в юности, ковали для того, чтобы ковать, ковать, ковать.

— Попроще говори. А то не понимаю я!

Он, правда, ничего не понимал. Ни про душу, ни про закрома.

— Купил я мяса, свинина свежая. Сейчас поджарю, будет праздник. Сначала разогреем сковородку, чтоб было сочное внутри, потом услышишь ты шкварчанье и почуешь запах. Так запахнет, что не устоишь.

— Я не хочу свинины, лучше молока попью.

Он сморщил нос, как клоун в цирке. Почему-то закапризничал опять.

— Да славное мясцо. Свинью прирезали недавно. С утречка.

— Мне всё равно, что есть. Не избалован кухнями.

— Так может, сделаем жаркое? С картошечкой.

— Зачем возиться, лучше я выпью молока.

— Да что ты с этим молоком! Я так старался!

— Зря старался.

Чувствовалось, что он хочет досадить. Хоть чем-нибудь. Хоть вот этим своим «нет».

— Так жарить?

— Зачем, не надо. Лучше расскажи, что тут новенького.

— Да сейчас ничего. Раньше было похуже.

— Всё ничего. Ну ладно. Давай обедать.

— Ну, давай.

— Я булочку хочу или печенье мягкое.

— Есть вот хлебцы, а булок не купил.

— Ну что ж, хлебцы — то тоже хлеб. Так что тут новенького?

— В смысле истин?

— Каких там истин? Как дела? Работаешь где, сколько получаешь?

— А истины?

Он смотрел, глядел непонимающими глазами. Он забыл это слово.

— Что ты мне зубы заговариваешь? Вижу, получаешь много, живёшь хорошо, зажирел.

— Всё на заводе. Всё по сменам. И с каждым годом тяжелей.

— Ночь отдежурил, денег сгрёб и жируй? Ха-ха. Ему стало легче, казалось, даже немного повеселел оттого, что смог хоть как-то расстроить хозяина. Хоть чуть-чуть.

— Ты мне не веришь!

— Да, по тебе не скажешь, что работяга. Здоров как бык. Вот я больной. Всё у меня болит: и тут болит, и тут болит, и тут тоже болит. Хотел бы я быть таким здоровым, как ты.

— Так ты ж не спрашивал о здоровье? Откуда ты знаешь?

— Да я всё знаю, я такой… мне не надо ничего говорить, я же вижу, что у тебя много денег, и ты здоров, и мне незачем спрашивать, как ты себя чувствуешь и что у тебя внутри, я давно стал скотиной бесчувственной, давно мне ни до кого нет дела, давно я живу сам по себе, берегу себя, как только могу, но попробуй тут себя убереги, вы же не даёте житья, враги кругом, слева и справа, днём и ночью, враги окружили меня, и ты — тоже мой враг, потому что богат ты, вижу, и на ногах стоишь, и не кашляешь, и глаза целы, ненавижу всех вас, и тебя как часть от всех тех, кто не дал мне того, что я хотел, враги, враги, кругом одни враги, враги кругом.

Он не сказал всего этого. Но мог бы сказать? Это или что-нибудь вроде этого. Что-то недружелюбное, скорее даже враждебное, вечно враждебное, читалось в его интонациях, и в манере говорить, и в ухмылочках, и, может, ещё в чём.

— И как же ты живёшь так? Всё знаешь наперёд, не спрашивая? И груз какой-то как будто давит на тебя изнутри. Как же живёшь ты с таким-то грузом? С таким грузилом.

— Да вот так и живу.

— Ты как будто не развивался, а назад пошёл?

— Да, я сохранял себя, сохранял то, что есть, я слушал те же песни, и книги те же я читал. Чтоб оставаться человеком. Чтоб сохраниться.

— И ты думаешь, у тебя это получилось?

— Конечно, получилось, — сказал он злобно.

— Почему ты злишься?

— Потому что повезло тебе, а мне не повезло.

— Но тысячи и миллионы, кто живёт лучше. И тебя, и меня.

— Плевать на миллионы. Хе-хе, хе-хе.

— Ну хоть кого ты любишь? Или как-нибудь так? Хоть кто-нибудь есть такой, кто не озлобляет тебя?

— А этого тебе я не скажу.

Может, и не надо было этого говорить. Это, может, можно было и увидеть, или понять, если очень постараться.

Вы ели жареное мясо. Старался ты, конечно, вовсю. И сготовил, как смог.

О, что может быть вкуснее жареной свинины? Тут не у кого спросить. Жив бы был Гоголь, то сказал бы: «Трудно найти что-нибудь вкуснее обжаренных с обеих сторон румяных кусочков поросёнка с душистым, свежеиспечённым хлебом». Да Гоголь даже бы и лучше сказал.

И кто же это был перед тобой?!

Тот, кого ты ждал, улетучился. Это не он, это — другой. Но ведь это — он. Кажется, что он, потому что это на самом деле он. Но это не тот, которого ты ждал.

Возьми себя в руки. Возьми, если сможешь. А если не сможешь, тогда плохо. Очень плохо. Бери, давай. Немедленно. Сейчас же. Как-нибудь. Как сможешь.

Отказывайся от него. Отрекайся. Отрекаюсь, Господи. Но где ты, Господи?

Случилось так, что и надежда начала умирать. Но она, как сказано в писании, умирает последней.

Поэтому жить надо так, как будто бы этого не случилось, как будто она и живёт, и цветёт. Краснолицая и даже чуть-чуть красномордая, она — настоящая, с весёлым и даже задорным огоньком в глазах, и глаза её черны и глубоки, а не пусты, нет-нет, не пусты до черноты, и вот она пляшет одна, а потом и ты с ней иди в пляс, иди вразнос. И старайся вглядываться в неё, подобострастно всматриваться в её черты; и выдай подобострастие за страсть. Может, она и поверит. Но не забудь, это — не твоя надежда. Она — чужая.

Ещё совсем недавно поэт Ду Ду, почему-то прозванный в народе Га Га, мог объять весь мир. Душою. Даже частью души мог охватить всё окружающее, почувствовать любовь влюблённых, вместить в себя все лучи восходящего солнца и все капли летнего дождя. И капли холодного осеннего дождя тоже входили в него беспрепятственно и возвышали. И всем вокруг из этого богатства он мог выдать по черпачку, или по тарелочке, или по большой миске. Сколько в кого входило, столько и мог он отдать. Это было совсем недавно, десять или двадцать лет назад, даже не пятьдесят и не сто почему-то, может, потому, что человек, даже поэт, не живёт так долго. Он мог понять каждого и возвысить дух его, помочь идти вперёд, парить к вершинам, подниматься к облакам и направляться к звёздам. Будь то наше солнышко или другие, далёкие, не знакомые, поэтому, естественно, и более прекрасные. И что ж для этого ему было надо? Почти что ничего. Всего лишь два десятка слов, поставленных в таком порядке, в котором мог поставить только Бог. Но он был человеком, можно было и потрогать его, и за бороду подёргать, или лучше посидеть рядом и послушать с открытым ртом. Или приоткрытым. С закрытым не получалось, он сам собою открывался.