Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

Конечно, кататься лучше всего здесь. С крутой-то горы — и повизжать не успел, а уже — на реке! И карабкайся потом снова наверх с почему-то разом потяжелевшими санками, то и дело соскальзывая обратно и бороздя носом обледеневший склон! А на конном спуске — красота! Едешь и едешь… Одна беда: дорога тут — для всего транспорта, и за поворотом не видать, есть ли кто впереди? Так что невзначай можно и под копыта лошади попасть! Но когда и кого из ребятни такая, воображаемая родителями, опасность останавливала?! Тем более, что здесь можно кататься и не поодиночке.

И вот сбивается у начала спуска ватажка. Самый смелый и ловкий парнишка ложится плашмя на свои санки и цепляет ногами «головку» — изгиб санок следующего юного бродовчанина. Тот, в свою очередь, руками берётся за задние стоечки, коими скреплены верх и низ санок первого смельчака, а носками валенок — за следующий «автотранспорт»… Так — до десятка саней набирается, и называется всё это — кататься «поездом».

Ухватились, значит, все, кому за что положено. Вожак пару раз руками оттолкнулся от дороги, до блеска укатанной санями и дровнями, улитой конской мочой и устланной заледеневшими, желтовато просвечивающими под ней, раздавленными конскими яблоками — и-и-и — поехали! С визгом, с криками! До поворота! За поворот! Слава Богу, навстречу — никого! Теперь — до самой речки! На неровном стыке речного льда и высоконького в этом месте берега тряхнёт хорошенько. Если повезёт, и «поезду» случится не потерять сцепку, все благополучно на реку скатимся да ещё по льду чуть не до середины Исети проедем. А не повезёт — кто куда с саней по сторонам валимся. Из сугробов встаём — чисто снеговики! Ни глаз, ни рожи не видать. Всё снегом залеплено. Протираешь глаза, вытряхиваешь снег из валенок и фуфайки, выплёвываешь изо рта.

А морозец, хоть и не велик, а стоять не велит, так что поскорей — верёвку в руки — и обратно, в тот же долгий путь, только теперь уже не под гору, а в гору. Доверху доберёмся — от спин пар валит. И снова — сцепка начинается. Раза два-три скатились — и самые маленькие, вроде меня, принимаются жалобно канючить, или, как говорит моя сестра, «нявгать»: «Пойдёмте домой! Холодно!». Старшие для виду маленько покочевряжатся, но ведь и сами-то уж замёрзли. Да и по рано темнеющей зимней поре дорогу всё равно вот-вот не видать будет…

Дома мама или Стара, охая, вытряхивают снег из моих одёжек; оттирают ледяные руки, попутно смазывая сметаной болючие цыпки; достают с печки тёплые вязаные носки и натягивают их мне на столь же ледяные ноги. А теперь — на спасительницу мою — печку! И ждать, когда Стара на кухне перестанет греметь чугунком и протянет наверх кусок серого или чёрного хлеба да две-три белых рассыпчатых картофелины, политых вкусно пахнущим подсолнечным маслом. Покосишься из-за изношенной до дыр ситцевой занавески вниз, на хлопочущую у печи Стару (не смотрит ли?) — а рука уже сама так и лезет без спросу в поседевший от старости, худой одинокий валенок на полке над печью. Там всё ещё водятся натолканные с осени, когда-то зелёные, а теперь уже пожелтевшие или покрасневшие помидоры. Они даже и сморщились маленько, но вприкуску с картошечкой за милую душу летят. Вот теперь и жить можно! Даже подремать, пока не услышишь, как бабушка завозится под боком, устраиваясь рядом на горячих кирпичах и пытаясь нащупать под мягкими носочками мои пяточки: отогрелись ли? — Охо-хо, грехи мои тяжкие! — шепчет Стара себе под нос, напрасно надеясь, что не разбудила внучку-«проходимку».

Куда там! Я-то уже и отогрелась и даже поспала! Мне теперь сказку подавай!

— Ну, каку тебе нонче сказывать?

— А про дудочку!

В одной деревне жили были мужик да баба. И было у них три дочери. Старши-то ленивиньки были — ни грядки выполоть, ни избы подмести. Всё им лень да неохота. А младшинька дочушка — Овдотьюшка — така хлопотунья, така старательница. И листьев подсолнушка нарвёт, штобы коровушку вечерком посытней подкормить, и воды с утра маленькими вёдрышками натаскат в бочку, штобы за день нагрелась, штобы теплинькой огурчики-то поливать… Оне — огурчишки-то — холодну, колодежну воду шибко не любят. Оне от её хиреют да чивреют. А как её солнышко-то нагреет, да вечерком ты их польёшь хорошенько — утром и собирай огурец! Вот тогда он не задрябнет! Тут-то и соли его поскорей — крепенького да свеженького — в холодной, родниковой водичке. И такой он вкусной да хрусткой выдастся — сам бы ел, да денег надо!

Ну, вот. А дело-то было летом. Старшим-то девчошкам вовсе неохота в огороде париться над грядками, оне и придумали в лес по ягоды отпроситься. Мать, конешно, поворчала для виду, а сама и рада: наберут, дескать, девки ягоды, насушу я сладкой поболе — а зимой, глядишь, пирогов напеку! Ешьте на здоровье!

Утром мать разбудила дочерей пораньше, кажной по яичку сварила, хлебца да сольцы в тряпицу завернула, кваску плеснула в бидончик. Старшим — по туесочку под ягоды дала, а Овдотьюшке — только блюдичко с синей окаемочкой. Дескать, мала ещё с большой посудиной таскаться. А больше наберёшь — сёстрам высыплешь в туесок.

Только, как в лес-от пришли, старши сёстры первым делом под кустик присели, поели, да тут же и уснули. А Овдотьюшка, пока оне спали, цельной туесок земляны набрала. Да такой крупной, такой спелой — кажно зёрнышко в ягодке видать!

Сёстры-те проснулись, когда солнышко им в задницы уткнулось. Кака тут робота по самой жаре?! Так и проваландались цельной день без толку. А как домой-то идти, стыдно стало за своё безделье. Што родителям-то сказать? Всего один туесок на всех набран? Оне и удумали страшно дело. Взяли, да и убили Овдотьюшку! Под тем же кустиком, под которым спали, и зарыли бедную. Ягодки разделили, блюдечко раскололи, вдоль по реченьке отпустили. А сами, как ни в чём не бывало, домой пошли.

Дома родителям сказывают, дескать, потерялась наша Овдотьюшка. Уж оне, будто, её звали, уж оне её кричали, голоса надорвали, ноги избили, по лесу бегаючи, — да всё напрасно. Из-за того, мол, и другой туесок набрать не сумели.

Ну, родители в лес кинулись, кричали-кричали, звали-звали, да всё без толку. Так, не солоно хлебавши, и домой пришли. Погоревали, погоревали, да делать нечего. Живут дальше. На дочерей-то худого и не подумали. А тем только того и надо, штоб никто не догадался об их злодействе…

Только на том самом месте, где сёстры Овдотьюшку зарыли, дудочка выросла. Шёл мимо прохожий человек, присел на бугорок, пожевал хлебушка, да и надумался дудочку срезать. Проделал в ей, где надо, дырочки, поднёс ко рту — а она сама и запела: