Василе Александри - Александри В. Стихотворения. Эминеску М. Стихотворения. Кошбук Д. Стихотворения. Караджале И.-Л. Потерянное письмо. Рассказы. Славич И. Счастливая мельница

Но там не ценна добродетель,
Где дух в борьбе не торжествует.
Да где ж за истину радетель,
Кто жизнью, разумом рискует?
Из книг, что моль давно изъела,
Осела пыль на мозг людей.
Их мысль вконец окостенела
Еще со старых школьных дней.

Им мира не понять величья,
Все к тайнам относя небесным.
Им кажется все без различья
Непостижимым и чудесным.
К познанью не стремясь природы,
К ней равнодушья не тая,
Они идут из рода в роды
Слепцами в храме бытия.

Я просил у звезд высоких,
У скупой моей судьбины
Златокудрую головку,
Губ горячие рубины,

Синих глаз твоих сиянье,
Руки гибкие, как змеи,
Чтобы в час желанной встречи
Вкруг моей сомкнулись шеи…

Я просил — и ты явилась,
Ты сама пришла, без зова,
Счастье ты мне подарила,
И не надо мне другого.

Ты сама пришла и молча
На плечо ко мне склонилась…
Ах, за что мне, сам не знаю,
От судьбы такая милость!

Затерявшись без возврата в безнадежности страданья,
Словно в хаосе зарница, лист в волнах водоворота,
Я волхвую, я взываю к тайным силам мирозданья,
Чтоб они мне отворили темной вечности ворота.
Пусть истаю легким звуком, беглой искоркой угасну,
Пролечу, как дуновенье, тенью промелькну бесследной.
Пусть сверкнет слезою женской, оброненною напрасно,
Хрупких грез нагроможденье, что воздвиг мой разум бедный.
Потому что в этом мире делать нечего поэту, —
Чьи сердца встревожит голос бесприютного бродяги?
Необласканный и сирый, он скитается по свету,
И никто спросить не хочет даже имя у бедняги.
Что он? Всплеск волны далекой, знак неясный, невесомый,
Сквозь железный панцирь века проступивший на мгновенье…
Ах, не знать бы пробужденья, не рождаться бы такому,
Обреченному на муки с первых дней до погребенья.

Очарованьем и отравой
Ты наполняешь грудь мою, —
Ловлю лучи твоей улыбки,
Яд глаз твоих зеленых пью.

Виновница моих страданий,
О них не знаешь ты совсем.
Могу сказать, как ты красива,
Но как люблю тебя — я нем.

Когда ты мир захочешь с ума свести шутя,
Оденься в черный бархат, прелестное дитя,
Предстань, как мрамор белый, с сияющим лицом,
С глазами, что пылают пленительным огнем.
И волосы льняные и белоснежность плеч
Должна ты в черный бархат, красавица, облечь!
Но если хочешь сделать ты лишь меня счастливым,
Оденься в шелк шуршащий с сиреневым отливом.
Тебе придаст он робкий и нежно-хрупкий вид,
Грудь бледно-восковую, улыбку оттенит.
Твой облик станет скромным, застенчивым, сердечным,
Неизъяснимо милым и нежным бесконечно.
Когда идешь ты, мнится: в тебе коварства нет —
Твой смех звучит по-детски и ласков твой привет,
Когда ж ты сядешь, гордо откинувшись назад,
Надменную царицу встречает скромный взгляд…
Стою совсем убитый, когда, собой счастлива,
Передо мною ножкой качаешь ты игриво.
И робкую надежду ты безвозвратно губишь:
О, я отлично знаю, что ты меня не любишь,
Прекрасная такая, влекущая такая,
Здесь на земле под солнцем, как будто неземная.
Меня ты дразнишь взглядом, и смех твой как отрава.
Играть влюбленным сердцем тебе одна забава…

Но большего достоин ли я, чем рок судил,
Чем взор, который в сердце ты, ангел, мне вонзил?
О, смейся надо мною, коль хочешь, так убей —
Одна твоя улыбка, мечта твоих очей
Для мира значат больше, чем эта жизнь пустая…
Коль умереть я должен, умру, тебя прощая.
Кто я? Лишь разум слабый и робкая душа,
О ком никто не спросит, ах, ни одна душа.
И я мечтал когда-то поэтом быть… Стремленье,
Увы, достойно было улыбки сожаленья,
Иронии жестокой!.. О чем еще мечтал?
Хотел, чтобы мой голос был чистым, как кристалл,
Нес людям утешенье и даровал им слух…
Теперь… Теперь я вижу: огонь мечты потух.
При всех моих познаньях, при всем моем уменье
Не воплотить улыбки твоей в стихотворенье.
Погребена ты в сердце моем, но разум хилый
В стихи облечь не может прекрасный облик милой!
И чтоб воспеть всю прелесть божественно-святую.
Иметь бы нужно арфу, но не мою — иную,
Избитыми словами: цветы, лучи, брильянты,
Не описать мне прелесть, достойную лишь Данте.
О, смейся надо мною, ничтожнейшим пигмеем,
Мечтавшим, что на свете мы быть одни посмеем.
О женщина, о ангел, о мрамор белоснежный,
Тебя зажечь хотелось мне искрой страсти нежной!
Ужель в воображенье любовь моя посмела
Считать своим твой облик и сладостное тело?
Безумец я… Так смейся! О, смейся надо мной.
Закрытые глаза мне заволокло слезой,
Чтоб больше мне не видеть уж никогда отныне
Ни строгих черт античных, ни женских плеч богини…
Так жизнь моя проходит в страданье бесконечном,
Хоть взглядом одарила меня одним сердечным.
Но ей любви не надо, ей нужно поклоненье…
У ног ее склоняюсь, как раб, в немом смиренье,
«А что поэт наш пишет?» — уронит вдруг при всех.
Издевка, но блаженство мне даже этот смех,
О, как я был бы счастлив, когда б она хоть раз
Взглянула на того, кто с нее не сводит глаз.
Да, да! Я был бы счастлив лишь словом, лишь улыбкой,
Ведь мне ее улыбка дороже жизни зыбкой.
Но знаешь ли, природа нам жизнь дала, глумясь,
Родится гений редко, все остальные — грязь.
И мне доступно также то восхищенье миром,
Которое когда-то испытано Шекспиром,
Я тоже член той секты несчастных и упорных,
Кто трудится, мечтая о совершенных формах,
Но гений — это гений, велик он сам собой,
А я лишь неудачник, обиженный судьбой!
Обиженный? Но так ли? Несчастным был тот день,
Когда я вдруг увидел прекраснейшую тень?
Скользнувшая улыбка, насмешливое слово, —
Ужели слишком мало богатства мне такого?
Случайный взгляд и ласка, что будет, как отрада,
Всю жизнь до самой смерти — такого мало клада?
Иного я достоин, и требовать я смею?
Хулы мирской не слышу я за спиной своею?
Дано ли мне судьбою, чтоб лирой я потряс
Не век, как те, другие, хоть день, хотя бы час?
Красивые слова я нанизывал уныло,
Рассказывая людям, что близко мне и мило…
Но таково ль призванье поэта во вселенной?
На времени бегущем, как волны, пеной бренной
Убогих слов пытаться изобразить красу
И лунного восхода и шорохов в лесу?
Но сколько б ни писали, и сколько б ни твердили,
Поля, леса — все чудо, такие ж как и были,
Они всегда прекрасней, чем все писанья наши.
Родная нам природа неизмеримо краше
Всех виршей современных с их описаньем серым.
Печальное занятье твердить вслед за Гомером
И прочими творцами известный всем рассказ,
Что лучше был поведан в десятки тысяч раз.
Да, солнце постарело, земля — старуха ныне:
На мыслях и на сердце лежит колючий иней,
Лишь груди в восхищенье приводят юных, нас,
А красоты искусства слепой не видит глаз…
До времени завянув, читаем в пыльной школе
Замасленные книги, трухлявые от моли,
Из умствований скудных, из тощего бурьяна.
Хотим взрастить мы розы иль сочный плод румяный,
В мозгах у нас лишь суммы бесчисленных значков,
Весь мир для нас составлен, из многих тысяч слов,
Невыносимо тесный, он безобразно скроен,
Он фразами украшен и на песке построен,
Бездушный и убогий, он выглядит печальным.
Слепое подражанье твореньям гениальным…
Прекрасные, объемлют они все земли, сферы
Под взором Калидасы, в гекзаметрах Гомера!
Поденщики пера мы. И рифмой и рассказом
Мы злоупотребляем, насилуя свой разум…
Свинец не станет златом… И наши сочиненья
Убогая подделка, не пламень вдохновенья.
Я не кузнец, не пахарь, чья жизнь в трудах сурова.
Я золочу монету фальшивым златом слова,
Разменную монету, медяшки мысли бедной…
Сотрется позолота, и жизнь предстанет медной…