Александр Кушнер - Сборник стихов

Гора, наверное, стать башней бы хотела,
На мир осмысленней тогда б она глядела,
Бойницы были б в ней, смотрела бы сквозь них;
Скала — собором быть мечтает то и дело
И утром солнечным, и в сумерках густых.

А башни грозные и чудные соборы
Хребтам завидуют, хотят вернуться в горы
И с благодарностью им камень свой вернуть.
Об этом живопись ведет переговоры,
Им услужить стремясь, запуталась чуть-чуть.

О “Бродячей собаке” читать не хочу.
Артистических я не люблю кабаков.
Ну, Кузмин потрепал бы меня по плечу,
Мандельштам бы мне пару сказал пустяков.

Я люблю их, но в книгах, а в жизни смотреть
Не хочу, как поэты едят или пьют.
Нет уж, камень так камень и скользкая сеть,
А не амбициозный и дымный уют.

И по сути своей человек одинок,
А тем более если он пишет стихи.
Как мне нравится, что не ходил сюда Блок,
Ненаходчив, стыдясь стиховой шелухи.

Не зайдем. Объясню, почему не зайдем.
И уже над платформами, даль замутив,
“Петроградское небо мутилось дождем”.
Вот, наверное, самый печальный мотив.

Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы,
Колеблясь и клубясь, как будто оживет
И в шестистопные мои заглянет ямбы,
Став тенью дорогой, — и сбоку подойдет,
И, голову склонив седую, напугает —
Ведь я не ожидал, что, обратившись в дым,
Давно умерший друг еще стихи читает
И помнит обо мне, и радуется им.

Под камнем гробовым хранится пепел в урне,
На кладбище давно я не был, но ему
В волокнах голубых с подсветкою лазурной
Удобней подойти в клубящемся дыму
И ободрить меня задумчивым вниманьем,
И обнаружить свой нетленный интерес
К тому, что он любил, — и счастлив пониманьем
Я, и каких еще, скажи, желать чудес?

“Я лучше, кажется, была”.
Да чем же лучше? Меньше знала,
Одна гуляла и спала,
И книжки жалкие читала,
Да с бедной няней о любви
Однажды зря заговорила.
Хотя, конечно, соловьи,
Луна, балконные перила…

Но неужели Пустяков,
Мосье Трике с его куплетом
Милей столичных остряков
Или поклонников с лорнетом?
“К ней как-то Вяземский подсел”.
Да за одну такую встречу
Не жаль отдать и лунный мел,
И полку книг — я вскользь замечу.

Мы лучше не были. Душа
Растет, приобретая опыт,
И боль давнишняя свежа,
И с нами тот же листьев шепот,
И речка сельская с Невой
Текут, в одну сливаясь реку.
Как жизнь прекрасна, боже мой!
Как трудно жить в ней человеку!

Как я любил вторую полку!
Как хорошо лежать подолгу
На ней, подушку подложив
Под грудь и глядя втихомолку
На лес, на речку, на обрыв.

Как мне железная дорога
Тогда рассказывала много
О жизни, людях, деревнях,
Затерянных, но не для Бога —
Для нас, живущих второпях.

Прочитывалась даль, как в свитке
Развернутом, я пил в избытке
И ел простор озер, полей.
А путешествие в кибитке,
Наверное, еще сытней.

Хотя, конечно, лоб застудишь.
Какой уж там Нью-Йорк, Париж!
Но тише едешь — дальше будешь,
И с ямщиком в пути пошутишь,
И с Пушкиным поговоришь.

Над головой сияла бездна,
Расшита звездами чудесно,
Двор постоялый, чад и грязь,
Но разве так уж интересно
Лететь на Марс? — скажу, смутясь.

Человек походить начинает на старую фреску,
Облупившуюся и к былому не склонную блеску.
Впрочем, он-то уйдет, а ее, может быть, обновят.
Пригласят знатоков, окружат, уберут занавеску —
И пожалуйста, лошади скачут, и птицы парят.

Знатоки недоверья не выкажут или сомненья:
Это все-таки Джотто и все-таки это Мантенья,
Ничего, что на старую новая краска легла.
Ну а ты представляешь такое свое обновленье?
Или лучше беспамятство, лучше загробная мгла?

Весь мир — тюрьма , хотя картина мира
меняется отчасти напоказ;
и Пушкин мог назвать отцом Шекспира,
открыв родство, опасное для нас.

И скорбный Гамлет, не страшась провала,
все носит траур по отце своем;
сто языков судьба за ним послала,
а он роднится с русским языком.

Когда ему открылась эта дверца,
признался принц в душевной простоте,
что для него законом стало сердце ,
и обнял нас как братьев во Христе.

А мы, бесчестя кладбище отцово,
то водку пьем из черепа отца,
косноязычьем унижая слово,
то гордо правим замысел творца.

…Мой сын, я научил тебя, играя,
игры стыдиться… В честной тишине
наш грешный путь до ада или рая…
Прощай, прощай и помни обо мне.

Чем дороже дневное тепло —
То ли с возрастом, то ли с весною, —
Тем загадочней там, за стеною,
То, что ночью из почвы взошло.

Чем томит его мир этот вновь,
Этот шар, переполненный болью?
Тем, что есть в нем живущим раздолье,
А с юдолью в родстве и любовь.

Что в горячее сердце вобрать,
Чем же душу наполнить, ликуя?
Если выбрали долю такую,
То в открытую надо играть.

Вот и тянется все, что растет
Из разрухи мирской, из кручины,
Прямо к свету, к добру без личины,
Сквозь излишки темнот и пустот.

Нет причины для горя, пойми,
Если стебли набрякли и жилы
Вешним соком, прибавившим силы
Тем, что с вестью встают меж людьми.

Куда ни выйдешь — лучшего не надо,
Все под рукой — и воля и покой,
Все это так — и зрелость мне отрада,
И грусть спасет от косности людской.

Пусть это так, — но все-таки готовый
К тому, что будет с нами и с листвой,
Приветствую пред осенью свинцовой
Подспудный строй, усталый, но живой,

Негромкий голос, взгляд недоуменный
Ее самой — и всех, кто вместе с ней
Пройдет по грани, страхами клейменой,
За тропкой, промелькнувшей меж теней.

И в тех краях, где призраки распада
Покажутся холмами над рекой,
На встречу с чудом, веющим из сада,
Мы вновь шагнем над бездною мирской.

Эти дни сосчитать попробуй —
Так их много и мало так!
В них присутствует прок особый,
Толк нешуточный — то-то злак
Сыплет по ветру семенами,
Чтобы почву им дать суметь, —
И за новыми временами
Эти всходы потом заметь.

В нарастанье подспудной силы,
Ждущей лучшей своей поры,
Дремлет память о том, что было,
С тем, что людям несло дары —
С тем единственным, вездесущим
Естеством, о котором днесь
Порадеть бы нам всем, живущим,
Чтобы свет не утратить весь.