Даниил Хармс - Ванна Архимеда

Который в более темном, тоже стоит. Не узнали Фенюшу… Совсем, совсем не узнали!..

Феня. При чем тут Фенюша! Я пришел вас поприветствовать, чтобы потом прижать.

Который в более темном, продолжает стоять. Простите, мадам. Это за что?

Феня. Сами знаете. Меня зовут Фекла Агафоновна. Я представитель. И молчать, молчать! Я представитель. Вот кто перед вами.

Который в более светлом, продолжает стоять. Подумаешь, а перед вами Царь. Царь Македон. (В сторону.) Убери фигуру, от этой Фени жди чего хочешь! А почему, простите, у вас на шее ошейник?

Феня. Потому что перед вами главный представитель. Можем поменяться. Я вам ошейник, а вы главную улику, которая вон, на полу.

Который в более светлом и стоит. Конечно, конечно. Только фигурка за директором. А перед вами собаки, нет, царь Македон и его собака. Самая безобразная, паршивая…

Который в более темном, продолжая стоять. Все он! Это не я.

Феня. Что вы мне глупости вкручиваете. То одно, то другое.

В более светлом. Это не я. Это он! Я собака…

В более темном. Имейте в виду. Я не Македон…

Феня. А мне безразлично… Спешно иду к директору.

В более светлом. Директора нет. И все.

Феня. Как же так. Если директор, значит, он есть.

В более светлом. Молчи. Пусть ищет.

Феня. Что значит — пусть? Я же представитель. Вот! (Бросает ошейник.) Вот. (Хватает фигурку, унося.) Гау-хау! В светлом. Ого! Узнаю! (Она уже исчезла.) Нам будет плохо. Очень плохо. Совсем плохо. Ты царь — тебе еще хуже…

В темном. Я не царь. Это ты.

В светлом. Ошибочка — я чеболвек. Понятно? Нас в отлов, каждого туда.

В темном. Только не выгнузай. Ради бога, не выгнузай!

Который в светлом. Ну чего ты бубнишь? Ничего не понять.

Который в темном. Сам же говорил…

Который в светлом. Погоди… Кажется, идет…

Который в темном. Кто-кто — директор, конечно… Совсем плохо…

Который в светлом. Кажется, с ней…

Который в темном. С кем это «с ней»?

Который в светлом. Все тебе объясни. Идем…

Который в темном. Куда?

Который в светлом. Ты мне надоел. Под стол. Попробуем вместиться.

Пробуют. С трудом вмещаются.

Который в светлом. Опустим сковородку.

Который в темном. Какую, зачем?

Который в светлом. Значит, другое… Словом, занавеску.

Который в темном. Какую занавеску?

Который в светлом. Ладно, скатерку.

Который в темном. Это другое дело. Идут… уже близко… Значит, нашла… Смотри, остановились. Чего-то несут. Она — самовар… А он? Конечно, пулемет.

Который в светлом. Это зачем?

Который в темном. Смотри, остановились…

Который в светлом. Споем для смеха.

Который в темном. Зачем им пулемет?

Который в светлом. Сам не знаю…

Который в темном. То-то…

Поют:

Который в светлом. Идут, идут. Ну, дела…

Опускают скатерку.

Который в темном. Ни звука, ни ползвука и четверть звука…

Темнота и тишина.

Москва 1950

Наши литературные дела почти всегда начинались телефонными разговорами. Так случилось и на этот раз.

Хармсу позвонили с Лито Института Истории Искусств, сообщили, что профессура Отделения хочет встретиться с участниками «Левого фланга».

Находившиеся в Ленинграде четыре участника «Фланга» были проинформированы. Но как же быть с пятым участником, призванным в армию, Заболоцким? Институт пошел Николаю навстречу, дал бумагу, и даже с необязательной круглой печатью.

Несколько дней спустя все пять сочленов собрались на Исаакиевской площади, вошли в бывший Зубовский особняк, нашли нужную им аудиторию…

Мы, конечно, не опоздали, и все же профессура нас опередила. Не слишком вежливое начало, зато появились все вместе: в неизменной, странной, золотистой шапочке и длинном, фантастического покроя сюртуке — Даниил Хармс; в гимнастерке рядового — Николай Заболоцкий; в обычных, не слишком новых пиджачных парах и тройках — Ватинов, Введенский и пишущий эти строки.

Мы находились в узкой длинной комнате, с длинным столом — от единственного окна до противоположной стены. Взявший на себя роль распорядителя Юрий Николаевич Тынянов попросил вошедших сесть. Так мы оказались визави Томашевского, Эйхенбаума, Щербы, Тынянова.

Будущие слушатели с интересом нас разглядывали.

— Почему я не вижу поэта Туфанова? — спросил Лев Владимирович Щерба.

— Не входит в нынешний состав, — ответил то ли Введенский, то ли Заболоцкий, главные противники заумника Туфанова.

— Жаль, — сказал Лев Владимирович, — фонетическое писание Александра Туфанова лично мне кажется интересным…

Первым выступил Юрий Николаевич, предложивший читать, как сидим, один за другим, не ограничивая авторов количеством стихов.

Тогда кто-то из «Фланга» рассказал о нашей жизнью проверенной практике. Мы не только регламентировали количество стихов, но даже заранее их хронометрировали. В Институте предполагалось прочитать по три стихотворения. От слушателей зависело, продлить ли чтение каждого или не продлевать. Наш опыт был единогласно одобрен.

До начала выступлений вошел последний слушатель — Виктор Борисович Шкловский и сразу внес оживление: кому-то что-то шепнул, кто-то засмеялся.

Юрий Николаевич повторил принятые условия.

— Все правильно, — согласился Шкловский.

Чтение началось.

Постоянный именинник Заболоцкий оказался потеснен Шурой Введенским, единственным, кого просили читать еще и еще. Да и в последующих критических высказываниях Шурина фамилия звучала чаще других.

И все же, должен признаться, я не помню, за что хвалили Введенского, кто и что о нем говорил. Зато, как оказалось, на всю жизнь я запомнил выступление Виктора Борисовича. И не только потому, что он единственный говорил не об отдельных стихах и поэтах, нет, о всей группе в целом, считая, что ленинградский «Фланг» — несомненное явление.

Наших сочленов удивило, даже обрадовало другое: совпадение мыслей и характеристик Шкловского с тем, что мы сами про себя думали и говорили.

— Наиболее для меня ценны не отдельные стихотворные удачи и даже не талант авторов, многих из которых слышу впервые. Важно то, что прочитанные стихи, все без исключения, взращены отечественной поэзией.

Так говорил Шкловский, предварив сегодняшние ответы многочисленным западным славистам, которые продолжают спрашивать, какая же зарубежная школа, какие западные авторы влияли на поэтов ленинградского объединения? Виктор Борисович отмечал несомненное влияние русской поэзии XVIII века, поэтов пушкинского круга, самого Александра Сергеевича, говорил о влиянии братьев Жемчужниковых и А. К. Толстого, когда они выступали вместе И конечно же, о продолжении дела кубофутуристов, в первую очередь Велимира Хлебникова.