Наум Коржавин - На скосе века

Он был рождён имперской стать столицей.
В нём этим смыслом всё озарено.
И он с иною ролью примириться
Не может.
      И не сможет всё равно.

Он отдал дань надеждам и страданьям.
Но прежний смысл в нём всё же не ослаб.
Имперской власти не хватает зданьям,
Имперской властью грезит Главный штаб.

Им целый век в иной эпохе прожит.
А он грустит, хоть эта грусть — смешна.
Но камень изменить лица не может, —
Какие б ни настали времена.

В нём смысл один — неистребимый, главный,
Как в нас всегда одна и та же кровь.
И Ленинграду снится скиптр державный, —
Как женщине покинутой —
             любовь.

Пусть с каждым днём тебе труднее,
И сам ты плох, и всё — не так,
Никто тебя не пожалеет,
Когда прочтёт о том в стихах.
Как жить на свете ни мешали б,
Как дни бы ни были трудны,
Чужие жалобы скучны:
Поэзия — не книга жалоб.

…………………………………………

Но все застынут пред тобою,
Когда ты их — свой дух скрепя —
Ожгёшь необходимой болью,
Что возвращает всем — себя.

Мужчины мучили детей.
Умно. Намеренно. Умело.
Творили будничное дело,
Трудились — мучили детей.

   И это каждый раз опять, —
   Кляня, ругаясь без причины…
   И детям было не понять,
   Чего хотят от них мужчины.

За что — обидные слова,
Побои, голод, псов рычанье?
И дети думали сперва,
Что это за непослушанье.

   Они представить не могли
   Того, что было всем открыто:
   По древней логике земли,
   От взрослых дети ждут защиты.

А дни всё шли, как смерть страшны,
И дети стали образцовы,
Но их всё били.
       Так же.
           Снова.
И не снимали с них вины.

Они хватались за людей.
Они молили. И любили.
Но у мужчин идеи были,
Мужчины мучили детей.

   Я жив. Дышу. Люблю людей,
   Но мне бывает всё постыло,
   Как только вспомню: это — было.
   Мужчины мучили детей.

Он собирался многое свершить,
Когда б не знал про мелочное бремя.
А жизнь ушла
       на то, чтоб жизнь прожить.
По мелочам.
       Цените, люди, время.

Мы рвёмся к небу, ползаем в пыли,
Но пусть всегда, везде горит над всеми:
  Вы временные жители земли!
  И потому — цените, люди, время!

У меня любимую украли,
Втолковали хитро ей своё.
И вериги долга и морали
Радостно надели на неё.

А она такая ж, как и прежде,
И её теперь мне очень жаль.
Тяжело ей — нежной — в той одежде,
И зачем ей — чистой — та мораль.

Брожу целый день по проспектам прямым
И знаю — тут помнят меня молодым.
Весёлым. Живущим всегда нелегко,
Но верящим в то, что шагать — далеко.
Что если пока и не вышел я в путь,
Мне просто мешают как надо шагнуть.
Но только дождусь я заветного дня,

Шагну — и никто не догонит меня.
Я ждал. Если молод — надейся и жди.
А город — он тоже был весь впереди.
Он рос, попирая засохший ковыль.
В нём ветер крутил августовскую пыль.
Он не был от пыли ничем защищён…
Но верил, надеялся, строился он.

И я не страданьем здесь жил и дышал.
Напор созиданья меня заражал.
И был он сильнее неправды и зла…
А может быть, всё это юность была.
И если кручина являлась во сне,
Причина была не во мне, а вовне.

Так было… А после я жил, как хотел,
И много исполнил задуманных дел.
И многое понял. И много пронёс.
И плакал без слёз. И смеялся до слёз.
И строки руками таскал из огня…
(За что теперь многие любят меня.)
Был счастлив намёком, без злобы страдал.
И даже не знал, что с годами устал.

Но вдруг оказалось, что хочется в тень,
Что стало дышать мне и чувствовать лень.
Вот нынче в какую попал я беду!
Никто не мешает — я сам не иду.
И снова кручина. Я вновь как во сне.
Но только причина — теперь не вовне…

…И вот я, как в юность, рванулся сюда.
В мой город… А он — не такой, как тогда.
Он в зрелую пору недавно вступил,
Он стал властелином в притихшей степи.
И пыль отступила пред ростом его.
И больше не надо напора того,
Который спасал меня часто тогда.
Того, за которым я ехал сюда.

Здесь был неуют, а теперь тут — уют.
Здесь трезвые парочки гнёздышки вьют.
И ищут спокойно, что могут найти.
И строят свой город с восьми до пяти.
А кончат — и словно бы нет их в живых —
Душой отдыхают в квартирах своих.
И всё у них дома — и сердце, и мысль.
А если выходят — так только пройтись.

Работа и отдых! На что ж я сержусь?
Не знаю — я сам не пойму своих чувств.
Я только брожу по проспектам прямым,
По городу, бывшему раньше моим,
И с каждым кварталом острей сознаю,
Что ВРЕМЯ закончило юность мою.

И лучше о прежнем не думать тепле —
По-новому счастья искать на земле.

Тут не шёпот гадалок:
Мол, конец уже близок, —
Мартиролог — каталог
«Современных записок».

Не с изгнаньем свыкались,
Не страдали спесиво —
Просто так, — задыхались
Вдалеке от России.

Гнёт вопросов усталых:
«Ах, когда ж это будет?»
Мартиролог — каталог
Задохнувшихся судеб.

Среди пошлости сытой
И презренья к несчастью —
Мартиролог открытий,
Верных только отчасти.

Вера в разум средь ночи,
Где не лица, а рожи, —
Мартиролог пророчеств.
Подтвердившихся. Позже.

Не кормились — писали,
Не о муках — о деле.
Не спасались — спасали,
Как могли и умели.

Не себя возносили
И не горький свой опыт —
Были болью России
О закате Европы.

Не себя возносили,
Хоть открыли немало, —
Были знаньем России!..
А Россия — не знала.

А Россия мечтала
И вокруг не глядела,
А Россия считала:
Это плёвое дело.

Шла в штыки, бедовала —
Как играла в игрушки.
…И опять открывала,
Что на свете был Пушкин.

Сквозь тучи
      в рассвет синеватый
Пошел самолёт напролом,
И город, где жил я когда-то,
Огнями возник под крылом.
Он вдруг поднимался неслышно,
Кружило его и несло…
А рядом со мной
         неподвижно
В пространстве лежало крыло.
Всё было доступным, понятным,
Известным давно и простым.
И всё-таки было занятно,
Что мы среди неба висим.
Что здесь, в этой точке высотной,
Нас держит пространство одно…
Казалось вещественным, плотным
И было надёжным оно.
А город навстречу бросался,
Вздымался, стоял под углом
И снова лежал… И казался
Пунктирным большим чертежом.
Он был необъятным простором,
Скопленьем холодных светил,
Мой город… Тот самый, в котором
Три года я временно жил.
Да, временно… Всё это было
Лишь временно в жизни моей.
Да, временно… Дни торопил я,
Чтоб время прошло поскорей.