Григорий Поженян - Стихи и песни [WEB]

Если радость на всех одна,
На всех и беда одна.
Море встаёт за волной волна,
А за спиной спина.

Здесь, у самой кромки бортов,
Друга прикроет друг.
Друг всегда уступить готов
Место в шлюпке и круг.

Его не надо просить ни о чём,
С ним не страшна беда.
Друг мой — третье моё плечо —
Будет со мной всегда.

Ну, а случится, что он влюблён.
А я на его пути,
Уйду с дороги. Таков закон:
Третий должен уйти. [2] Из кинофильма «Путь к причалу». Музыка А. Петрова.

Я старею, и снятся мне травы,
а в ушах то сверчки, то шмели.
Но к чему наводить переправы
на оставленный берег вдали?
Ни продуктов, ни шифра, ни грязи
не хочу ни сейчас, ни потом.
Мне сказали:
— Взорвете понтон
и останетесь в плавнях для связи. —
…И остался один во вселенной,
прислонившись к понтону щекой,
восемнадцатилетний военный
с обнаженной гранатной чекой.
С той поры я бегу и бегу,
а за мною собаки по следу.
Все — на той стороне. Я последний
на последнем своем берегу.
И гудят, и гудят провода.
Боль стихает. На сердце покойней.
Так безногому снится погоня,
неразлучная с ним навсегда.

За молчанье — молчание.
как давно это было.
Плащ вишневого цвета,
кинжал и колет.
— Ты любила? —
и шея на плаху:
— Любила, —
И душа вознеслась.
И любви не теряется след.
Вера выше всех доказательств.
На лбу — троеперстье.
— Отрекись, протопоп. —
И запекшимся ртом:
— Никогда. —
Плоть травой прорастет.
Но жив аввакумовский перстень,
чтоб для всех страстотерпцев
обернулась судьбою беда.
Скачут кони без всадников.
Оскорбивший наказан.
Как давно это было.
К сожаленью, давно.
Обостренное чувство греха
водит душу на казнь.
Плоть травой прорастет,
если праведным было зерно.

— Вернешься — ты будешь героем,
ты будешь бессмертен, иди! —
И стало тревожно, не скрою,
и что-то кольнуло в груди,
и рухнул весь мир за плечами:
полшага вперед — и в века…
Как это не просто — в молчанье
коснуться рукой козырька,
расправить шинельные складки,
прислушаться к дальней пальбе,
взять светлую сумку взрывчатки
и тут же забыть о себе…
А почестей мы не просили,
не ждали наград за дела.
Нам общая слава России
солдатской наградой была.
Да много ли надо солдату,
что знал и печаль и успех:
по трудному счастью — на брата,
да Красное знамя — на всех.

Благословляю виденье слепца,
Бессонницы свои благословляю
И мученичеством объявляю
Невыносимо горький век отца.
Тебя благословляю — кромка льда —
Последнюю прижизненную кромку.
Стихов незнаменитую котомку
И отданные мною города.
Благословляю связки всех мостов,
Насильственно разорванные мною.
Клянусь моей единственной войною,
Что к исповеди я предстать готов.
Содрав надежд озябшую кору,
Свои плоты топлю, а не сплавляю.
И ничего с собою не беру,
И всех, с кем расстаюсь, благословляю.

Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.
Это наивно, и это не ново.
Не исчезай, петушиное слово.
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил:
толстых, худых, одиноких, недужных,
робких, больных — обязательно нужно,
нужно, чтоб кто-то кого-то любил.
Лось возвращенье весны протрубил,
ласточка крылья над ним распластала.
Этого мало, как этого мало.
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.
Чистой воды морякам под килем,
чистого неба летающим в небе.
Думайте, люди, о боге, о хлебе,
но не забудьте, пока мы живем:
нет раздвоенья у супертурбин,
нет у земли ни конца, ни начала.
Мозг человеческий — как это мало.
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.

Комсомольская юность моя, мы с тобою
наши версты считали от боя до боя;
наши губы немели,
наши мачты горели,
нас хирурги спасали, а мы не старели.
Что я помню?
Дороги,
дороги,
дороги,
столбовые дымящиеся перекрестки,
часовых у колодца, ночные тревоги,
клещи стрел на подклеенной мылом двухверстке,
ночи, длинные, синие, ночи без края,
тяжесть мокрых сапог,
вечный холод зюйдвестки
и смешную мечту об окне с занавеской,
о которой мой друг загрустил, умирая.
Что я помню?
В семнадцать —
прощание с домом,
в девятнадцать — две тонких нашивки курсанта,
а потом трехчасовая вспышка десанта, —
и сестра в изголовье с бутылочкой брома.
А потом — немота, неподвижность суставов,
первый шаг, первый крик затянувшийся: "Мама!"
И опять уходящие к югу упрямо
бесконечные ленты летящих составов,
и опять тишина затаенных причалов.
Но опять, по старинной солдатской привычке,
хватишь стопку, ругнешь отсыревшую спичку,
обернешься — и все начинаешь сначала.
Все сначала, как будто бы вечер вчерашний
две судьбы разграничил луною горбатой:
жизнь без риска —
за дальней чертой медсанбата,
жизнь взахлеб —
там, где бой,
там, где риск, там, где страшно.
Комсомольская юность моя,
все, что было,
не прошло,
не состарилось,
не остыло.
Нас бинтом пеленали,
нас пулей учили,
нас почти разлучали,
но не разлучили.

И вырубил прорубь,
а лед — толщиною в три пальца.
Ты тоже попробуй.
Честнее нырнуть, чем трепаться.
И сразу все ясно,
и по снегу ножки босые.
И будешь ты красным,
а может быть — белым и синим.
Шутили:
— Припайщик,
объелся ты, брат, беленою. —
Я странный купальщик.
Объелся я только войною.
Мне ночью не спится,
Я желтыми взрывами маюсь.
И, чтобы не спиться,
я с горя зимою купаюсь.