Григорий Поженян - Стихи и песни [WEB]

В России испокон веков
еще так не бывало, чтоб
такое множество полковников
себе пускали пулю в лоб.
Не осуждая, не оправдывая,
и я б, пожалуй, жить не смог
с распятой офицерской правдою!
Но пулю б эту поберег.
Недальновидные и сытые,
забыли, видно, как слепа
поднявшаяся в рост толпа
с полковниками не убитыми.

Ах, это певчая судьба:
звук доставать со дна.
Такая участь ей дана —
солдатская труба.
Трубач — один, трубач — ничей
в рассветах ножевых.
Их очень мало, трубачей,
оставшихся в живых.
Зато какая это честь,
и слава, и игра —
трубить решительную весть
своим полкам: “Пора!”

Я не гость, не приезжий,
Не искатель затей.
Кто ж я? —
Гул побережий,
Соль набухших сетей,
Боль ладоней растертых,
Смутный ропот полей
И летящий над портом
Легкий пух тополей.

Я сюда не с речами,
Не за праздным житьем.
Мне не спится ночами
В сытом доме моем.
Хмель жасмина дурманный
Стал не люб, хоть убей…
Я опять сквозь лиманный
Проползу Хаджибей.
Лягу в жиже дорожной,
Постою у плетня,
И не жаль, что, возможно,
Не узнают меня.

Утро юности, где ты?
Мне тебя не вернуть.
По незримым приметам
Продолжается путь,
Путь суровый и тяжкий
От зимы до весны…
Мы, как нитки в тельняшку,
В нашу жизнь вплетены.

Кружится жизни
крахмальное кружево,
Крошево вьюг.
Кружится сцена,
и круг ее кружится,
Клоунский круг,
Крутятся,
как карусельные лошади,
Дней жернова,
Крутится паперть
и плаха на площади,
паперть и плаха на площади,
и — голова…

Наши надежды,
и наши желания,
Зимние сны —
Ах, набирайтесь
терпенья заранее,
Ждите весны:
Только весною
в снегу обнаружится
Горстка травы,
Только весной
кто-то кружится, кружится,
Кружится — без головы…

Мир стоит на голове,
дыры дырами латает.
Рыбы по небу летают,
птицы ползают в траве.
Стало тесно на земле.
Есть вопросы — нет ответов.
И в кровавой полумгле
меньше лбов, чем пистолетов.
Кто сказал, что так и надо —
в черноте чеченских битв
светлые часы молитв
проверять кругами ада?

Все до боли знакомо:
стрелы мачт, скрип задумчивых талей,
грозный окрик старпома,
грузный стук деревянных сандалий,
жесткость флотских подушек
и щитов броневая подкова,
дула дремлющих пушек,
словно губы, замкнувшие слово…
Здесь не в моде калоши,
здесь, как флаги, расправлены плечи,
здесь не стонут от ноши
и не любят туманные речи.
Дайте право на выход —
турбины теплы и готовы.
Без упреков и выгод
эти люди обрубят швартовы.
И, не терпящий фальши,
перед тем как уйти из залива,
вскинет флаги сигнальщик,
написав: "Оставаться счяастливо".
С ними ростом я выше,
влюбленней в зарю и храбрее.
К черту стены и крыши,
пусть наколется небо на реи,
пусть кричат альбатросы,
пусть парой летают орланы!
Тот покоя не просит,
кто на длинной волне океана.
Пусть гремит непокорно
флотский колокол громкого боя!..
Как для храбрых просторно
океанское поле рябое!

Зайцы бежали к морю.
Зайцы бежали быстро.
Сосны бежали рядом,
истекая янтарным соком.
Но зайцам янтарь не нужен,
они его есть не станут.
Зайцу нужна морковка.
Зайцу нужна капуста,
хотя бы даже цветная.
В крайнем случае, брюква.
Или зеленый горошек.
Зайцу жить невозможно
без чего-нибудь овощного…
Но сосна —
не такое дерево,
Совершенно другое дерево.
На сосне не растет морковка.
На сосне не растет капуста.
Никакой калорийной пищи
от нее получить невозможно.
Даже клубня простой картошки
и то на ней не увидишь…
Но зайцы об этом не знали.
Зайцы бежали к морю.
Ибо если
не днем и не ночью,
а в воскресное, скажем, утро
заяц принял решенье —
он уже от него не отступит…
А до моря бежать —
не просто.
А до моря бежать —
не близко.
Но зайцы бежали так быстро,
что в конце концов добежали.
И они увидели море…

Море очень сильно смеялось.

А что бы мне рукой десантника,
рукой раскованно мужскою,
серьезно ноября десятого
затеять дело колдовское.
И, раздвигая жизни занавес,
презрев: “любила — не любила”,
начать, как начинают заново
все то, что не было и было.
Начну с чего-нибудь хорошего.
С дождя, в три пальца —
лил, не капал.
Нет, с платья,
что небрежно брошено
не на диван, а в спешке на пол.
С причала, вырваться готового
в разболтанное штормом море.
Где сразу отданы швартовые
и три гудка прощальных с мола.
Пожалуй, вспомню неуверенно
пустых размолвок
постоянство.
Все наши ночи, что потеряны,
безмолвно выброшу
в пространство.
Но старым пляжем под Пицундою,
рассветом, пойманным
с поличными,
в дни замирений безрассудные
взойду, как хлебами пшеничными.
Я верю прорубям, проталинам,
разрывам облака гусиного…
Сирень соседствует
с татарником,
перетекает розовое в синее.
Душа с душою не прощается.
Уходим, чтоб соединиться.
И журавлями
возвращаются
давно пропавшие синицы.
Всевластна остановка вечная.
Но, на борт прыгая с причала,
есть шанс остановить конечное,
чтоб хоть на миг
начать с начала.

Мир забывает тех,
кому не повезло.
И если ты промазал на дуэли,
забыл свой кортик на чужой постели,
упал с коня
или сломал весло —
спасенья нет.
Тебя забудет мир.
Без вздоха,
сожаления
и плача.
Свою удачу опроверг кумир.
Таков закон.
Да здравствует удача!

Закатный луч на миг издалека
украдкою нет-нет да оглянется.
Прошу у Бога —
пусть меня коснется
опять, как в детстве,
мамина рука.
Я буду нем в последней тишине.
Пусть медленно наступит
равновесье.
Никто другой уже не нужен мне.
Ее рука прикроет поднебесье.
…Теперь, когда одна земля права,
с которою меня навек связали,
покой молчанья — будут те слова,
которых мне при жизни
не сказали.

Опровергая смиренье,
ветром хмельным заряжен,
нужно прорваться к сирени
вместе с пчелой и стрижом.
Как предвкушенье улова,
как тишине — высота,
необходима лиловость
вспыхнувшего куста.
И, раздвигая пространство,
цепкость его берегов,
хочется вплыть в африканство
после тяжелых снегов.
Чтоб, наконец, задохнуться,
может, последней весной.
Чтоб в Балаклаву вернуться,
в стойкий сиреневый зной.
И не страшна быстротечность.
Радость всегда недолга.
Жизни короткая вечность:
май! После мая — снега.