Теодор Крамер - Зеленый дом

Папаше несу, старикану,
табак и еще ветчину,
сынишке игрушку достану,
уважу, понятно, жену.
Забудем о прожитом лете,
ужо натомилась душа!
Зарежем козу на подклети,
у плавней возьмем камыша.

Готова ли каша из пшенки?
Довольно ли в печке огня?
Семь месяцев в дальней сторонке
мгновеньем прошли для меня.
Никто ни за что не в ответе,
да можно ли жить, не греша —
не резать козу на подклети,
у плавней не брать камыша?

Субботний зной, не торопясь, отхлынул,
восходят звезды и ласкают глаз.
Кирпичник кружку в горло опрокинул
и за другою тянется сейчас.
Домой плетется стадо; сколько денег
принес — истрать уж всё, да не мусоль:
прогнили доски стенок и ступенек,
но под окном цветет желтофиоль.

Нет росписей на балке потолочной —
оттуда колбаса глядит, с крюка.
Тут зашибает брынзу дух чесночный,
тут красный перец — радость языка.
Сюда идут в любой из деревенек
бобыль, поденщик и другая голь.
Прогнили доски стенок и ступенек,
но под окном цветет желтофиоль.

Еще домой идти, пожалуй, рано,
еще по кружке можно взять вполне.
Летит веселый грохот с кегельбана, —
хочу сыграть, подай-ка шар и мне!
Есть погребок в любой из деревенек,
везде табачный дым вонюч, как смоль, —
прогнили доски стенок и ступенек,
но под окном цветет желтофиоль.

Я песню пою, ибо люди поют
под шуршащим осенним дождем;
стелите солому и прячьтесь в уют
под шуршащим осенним дождем.
Ничто так не горько, не грустно для слуха,
как шорох травы, раздающийся глухо
под шуршащим осенним дождем.

Сидит у камина хозяин в дому
под шуршащим осенним дождем:
тепло в духоте и во мраке ему
под шуршащим осенним дождем.
Он запахом льна перепревшего дышит,
как яблоки падают наземь — он слышит
под шуршащим осенним дождем.

Поденщик, одетый в худое тряпье
под шуршащим осенним дождем,
проспит бесполезное время свое
под шуршащим осенним дождем.
Подмытый водой, словно стебель ничтожный,
глядит в никуда указатель дорожный
под шуршащим осенним дождем.

Смывается лыко, ограда гниет
под шуршащим осенним дождем;
скребутся дворовые псы у ворот
под шуршащим осенним дождем.
Вода не уходит с разбухшего луга,
канавы бурлят и клокочет округа
под шуршащим осенним дождем.

Где тропка петляет к ручью за деревней,
где скалы крошатся опокою древней
и держатся в скалах деревья с трудом —
стоит покосившийся травницын дом.

Хвосты сельдерея, фасоль и редиска
еще говорят — человечество близко;
но папорть, хозяйственным планам вразрез,
под окна решительно выдвинул лес —

тот самый, что женщине в рваной одежке
сморчки поставляет весной для кормежки,
до осени — ягоду в горла корчаг
ссыпает не скупо, зимою — сушняк

для печки дает приношением щедрым,
покуда метели гуляют по кедрам.
Дремучим чащобам и дочь, и сестра,
как зверь, нелюдима и так же мудра,

находит почти что без помощи зренья
заветные зелья, и злые коренья,
и то, что лекарство, и то, что еда,
и то, чем врачуется бабья нужда.

Февраль, и доедена пшенка, и смальца
в корчаге осталось едва на полпальца,
но лес, обрядившийся в иней и наст,
согреет, прокормит, в обиду не даст.

Далеко за деревней, со свалкою старой впритык,
где стервятину наспех привозит зарыть гуртовщик,
где ручей пробирается через коросту дерьма, —
неприметно к подошве горы притулилась корчма.

Кто кислятины местной не брезгает выпить — тому
самый раз завалиться под вечер в такую корчму,
если чертова шнапса желает какой однолюб —
блещет медной змеей самогоноварительный куб.

Ненапойная жажда сюда пригоняет не зря
батрака, углежога, подручного золотаря;
всё растрескано небо, угар от похмелья тяжел, —
пей, покуда не взмокнут мозги и не рухнешь под стол.

Молчаливо садятся они на скамейки рядком;
колбаса — из конины с тухлинкой, зато с чесноком,
если кто припоздает — тому, для порядка ворча,
наливает корчмарь всё такой же стакан первача.

На стакане втором хоть один да развяжет язык,
тут же песня польется, до слез проберет горемык,
и на третий потянут слова неизбывной тоски,
и, мотив подхватив, застучат по столам тесаки.

Там, за деревней, где ряской канавы цветут,
средь золотарников — поля неправильный кут.
Хатка Йозефы за ним, в полминуте ходьбы.
Прямо под дверью лежат на просушке грибы.

Шпанские мушки да всякие зелья у ней,
козочка тоже: Йозефа других не бедней.
Вечером трижды, попробуй, в окно постучи —
дверь приоткроется, звякнут в потемках ключи.

Молча вдовец к ней приходит еще дотемна,
молча — кабатчик, пусть лезет на стенку жена,
молча — барышник с кольцом, только чтоб ни гу-гу,
молча — бирюк-винокур, зашибивший деньгу.

Горькой настойкой она угощает гостей,
есть постоянный запасец домашних сластей,
после — Йозефа постель приготовит свою.
Ежели что — так заварит себе спорынью.

Пышно цветут золотарник, татарник и дрок.
Нет никого, кто Йозефе послал бы упрек.
Дом, и коза, и кусок полевого кута, —
совесть Йозефы пред всеми на свете чиста.

Испятнан гарью городской
последний ряд лачуг,
и только чахнет день-деньской
за ними жалкий луг.
Как ты отчаянно мила,
тебе так мало лет;
я — городьба, на мне смола;
ты — яблоневый цвет.

Под вечер забрести сюда,
на насыпь лечь вдвоем;
гудят всё время провода
о чем-то о своем.
Брусчатник вечно перегрет,
летит по ветру шлак;
я — словно коксовый брикет,
ты — словно алый мак.

Проходит ночь, полдневный зной
по скупости храня;
курится над любой стеной
горячий воздух дня.
Акациями на юру
овеян наш ночлег;
я — пыль, что прячется в кору,
ты — первый сладкий снег.

Спешат кабатчики: скорей
задвинуть сталь щеколд;
огонь бессонных фонарей
неумолимо желт.
Ползет из подворотных дыр —
тяжелое тепло.
коль хоть один открыт трактир —
ну, стало быть, свезло.

Пусть циферблату и темно,
у стрелок — свой делёж;
акаций запах сладок, но
горчит, едва вдохнешь.
Ползет со стен отмокший мел
под ноги, как назло;
кто шлюху зацепить сумел —
тому, считай, свезло.