Теодор Крамер - Зеленый дом

Сосны громоздятся в чаще темной
над заброшенной каменоломней.
Выемки и трещины видны
у подножья каменной стены.

Там, на дне карьера, и снаружи —
запустенье и гнилые лужи.
Буйные хвощи растут вокруг.
Зеленью ощерился латук.

Да еще — на склон карьера дикий
протянулись плети ежевики.
Каменную рану до сих пор
медленно залечивает бор.

Только горечь вижу в мире,
только сирых — мед людьми.
Не бряцай, поэт, на лире,
но гармонику возьми.

Пуст карман, осипла глотка,
мысли сумрачны и злы.
Вместо крови в жилах водка,
а душа полна золы.

Не здоровье, а разруха,
плохо с сердцем, с головой.
Мне подругой нынче — шлюха,
другом — ветер пылевой.

Мне из дел одно осталось —
в строчки складывать слова.
Мною, жалким, движет жалость,
но и ненависть жива.

На юру, меж трав зеленых,
словно ящерка, вздремну:
коль стихает ветер в кронах,
клонит и меня ко сну.

Состраданье душу гложет —
все шагаю да пою.
Жаль, никто потом не сможет
взять гармонику мою.

Рождество и суматоха,
никому не до меня,
так пойду, пожалуй, в Сохо,
поброжу остаток дня.

В лавках — яблоки, печенья,
звездный час для торгаша.
У меня на развлеченья
нет при этом ни гроша.

С каждым годом жизнь все горше,
но живу же ведь пока.
Шлюха, грим обычный стерши,
покупает индюка.

По трактирам и по барам
мчит псалом вослед псалму.
Общим заражен угаром,
шляпу на ветру сниму.

Ноет хлипкая утроба,
сердце — как пустой вольер.
И еще вдобавок небо
высохло, как Лестер-сквер.

В грозе и мраке наступает март,
прет напролом, без компаса и карт:
и эта буря поглотить должна
все то, в чем нет здорового зерна.

В грозе и мраке наступает март,
и остается уповать на фарт —
иначе ни к чему и доктора.
О, не тверди, что умирать пора!

Я слаб, как позабытый колосок,
не претендую ни на чей кусок,
однако перед строчками — в долгу
и до сих пор… Я просто не могу!

Я не окончил множества работ,
мне нужен срок — еще хотя бы год…
Болят виски и ноет миокард.
В грозе и мраке наступает март.

Что поют пичуги —
право, не пойму.
Только свет в округе
убивает тьму.
Этот нищий, жалкий,
этот дивный дар:
скрип тяжелой балки
и над полем пар.

Все, что видел розно —
будь со мной сейчас,
ибо станет поздно,
вещи, петь про вас:
хочется смертельно
петь и петь певцу.
Песня беспредельна.
Жизнь пришла к концу.

День поминовенья. Захочу —
фитилек в лампадке засвечу:
ты гори с печалью и с тоской
матери моей за упокой,

той, которой я помочь не мог,
ты гори за сына, фитилек,
ибо ставлю крест на жизнь свою,
хоть чужбины горький хлеб жую.

Ты гори, оплакав заодно
все, что было мной сочинено,
что нигде издать надежды нет —
догорай, лампадки тихий свет.

Догорай, мерцая и скорбя
(через год — зажжет ли кто тебя?),
ты свети стихам, любви, добру —
в них-то я не до конца умру.

Там, снаружи, — тьма, тревога.
Голоса жужжат снаружи.
Сторож, глотки им заткни,
прогони их, прогони.

Там, снаружи, — тьма, тревога.
Под стеной бежит дорога.
Сторож, колотушку брось:
тени разбегутся врозь.

Там, снаружи, — серп шафранный
над дорогой, над поляной
льет лучи, как брызги льда.
Не пускай его сюда.

Многие покой находят в спальне,
но моя судьба куда печальней:
лишь на землю ляжет темнота —
пыль запорошит мои уста.

Многим слышен щебет на просторах —
я один внимаю тайный шорох:
вместе с пылью, спящей на ковре,
тяжко просыпаюсь на заре.

Не для флоксов и не для сиреней
череда моих стихотворений;
пыль стряхну в неведомом году
встану и шарманку заведу.