Теодор Крамер - Зеленый дом

По полю бредет батрак, вздыхая,
над землей склоняясь тяжело.
От каркаса дрожь плывет глухая,
и неровно дребезжит стекло —
колокол вдали звонит к обедне, —
наскоро свою похлебку съем —
всю одежду скину до последней,
только не отмыться мне ничем.
А песок, песок
мне на кожу лег,
он шуршит под каждым волоском —
все полно песком,
в горле горький ком —
не проглотишь с козьим молоком.

Винно-желтая луна застыла
на сосне, и онемел камыш.
Слабый жар проходит сквозь стропила,
и сквозь сон я слышу эту тишь.
День за днем идет неторопливо,
лишь в субботу я зайду в шинок —
мужики подвинутся брезгливо,
только покажусь я на порог.
Что ж, вино, вино
мне принесено,
и шинкарь опять деньгу берет.
И плывет с равнин
песня желтых глин —
и плевать на всех, кто не поет.

Кирпичи набросаны вповалку,
зреют зерна и текут в амбар,
как слюда, над поперечной балкой
нависает сумрачный угар —
под навесом сонный запах мака,
комья глины сохнут под стеной;
мотыльки летят из полумрака,
и ничуть не громче голос мой.
Одинок и дик,
в наготе велик
сажею покрытый кочегар,
в час, когда в печи
изошел в ночи
и вконец остыл последний жар.

Где на равнину свернула речная струя,
где обросли тополями дороги края,
бедное кладбище путник в лощине найдет:
низкий забор, проржавелые створки ворот.

Только кресты украшают могил бугорки,
на перекладинах нет ни единой строки.
Будто, нахлынув, все надписи смыла вода.
Имя утратив, заснули они навсегда.

Здесь и тщедушный, и сильный навеки затих.
Бабы брюхатые, дети во чреве у них.
Все, что тревожило, мучило или влекло —
было что было, — на свете пришлось тяжело.

В гальке у берега много косматой травы,
доброй к живущим и ласковой к тем, кто мертвы;
кладбище в зелень настойчиво прячет бурьян.
Хрипло кричит на болотистой пойме баклан.

Только крестьянин молитву порою прочтет,
выждет минуту и снова свой плуг поведет.
Места довольно для каждого, и в тишине
светятся воды, и город на той стороне.

Над недвижным руслом старицы, куда
затекла весною и цветет вода,
у начала тракта, к насыпи впритир —
деревянный, ветхий уцелел трактир.

Выкрашена в зелень каждая доска,
прямо под террасой — топкая река,
к обомшелым сваям вот уж сколько лет
тянется последним стеблем очерет.

Здесь уху в охотку ест рыбачий люд,
городские тоже ужинать идут,
отдыхают, глядя на нехитрый скарб:
не в урон карману запеченный карп.

Задевая гравий, прочь ползет баржа,
наплывает вечер, тишина свежа,
и река струится между берегов,
отделив собою город от лугов.

О вине, быть может, белом и сухом
кто-нибудь и скажет — мол, шибает мхом, —
это — с непривычки: не сгубить вина
зеленью и сладкой плотью сазана.

Ты с рыбачьим краем слит сейчас в одно:
старица, трактирщик, местное вино,
женщина напротив, — только все белей
полоса тумана от глухих полей.

Мы, разделившие с пылью летящей судьбу,
мы, у которых начертана гибель на лбу,
мы у которых и общего — разве что цель,
все-таки многого алчем и жаждем досель:

хлеба от хлеба, который без нас испекли,
плоти от плоти (как мы стосковались вдали!),
силы от силы, что стала добычею тьмы,
места от места, с которого изгнаны мы.

Мы, что все время сбивались с прямого пути,
свято желая хоть что-то святое найти —
окаменели сердцами, никто не припас
времени на доброту и на мудрость для нас.

Сделай же так, чтобы сгинула наша беда,
минула горечь… Мы скоро уйдем в никуда:
хлеба нам дай и вина, на тропу отведи,
и, наконец, беспощадным судом не суди.

Хворают великие реки,
уходят в прибрежный песок,
мелеют, мертвеют навеки,
ни драга, ни чистка не впрок.
С плотины по грязи и глине
по скалам летит водопад,
и мутный поток на равнине
тяжелою дамбой зажат.

Задымлены близи и дали,
ольшаник иссохнуть готов,
столбы телеграфные встали
в низовьях на месте лесов.
Крошатся прибрежные глыбы,
под мусором отмель растет,
и дохнут последние рыбы
средь погани и нечистот.

От некогда дикой природы
ни сыщешь уже ни следа;
цементные, грузные воды
угрюмо текут в города.
Пусть ливни хлопочут, но вскоре
свой облик изменит страна:
бесцельно потянутся в море
лишь русла, сухие до дна.

Повисла осенняя мгла над шинком,
шуршит по шпалере сухим стебельком,
в лозу нагнетает густое вино,
а ветер шумит, и во мраке темно,
и падают листья в тумане.

Где сыщется рислинга добрый глоток —
сойдет за обед даже хлеба кусок;
в долине, как солнце далеких миров,
колышутся дымные пятна костров
и щелкают сучья в тумане.

Такая нежданно богатая тишь,
что зреет, что падает — не уследишь;
и только бы знать, что утихли ветра,
и чуешь — все ближе и ближе пора
попоек и песен в тумане.

Живешь, о разносолах не жалея —
но счет пришлют мясная, бакалея,
и отлетит подошва башмака:
как не проклясть судьбину бедняка.

Когда заглянет в гости тот, кто дорог,
а в доме — только горсть вчерашних корок,
и нет ни колбасы, ни коньяка —
как не проклясть судьбину бедняка!

Когда хворает друг, и нет, пожалуй,
надежды на здоровье самой малой,
а на гостинец — нет ни медяка:
как не проклясть судьбину бедняка.

Лежать в гриппу — куда уж неприятней,
к тому же нечем заплатить печатне,
и все же пишешь, за строкой строка:
как не проклясть судьбину бедняка!

Я на пустой крестьянский двор
забрел под сенокос, —
светился дырами забор,
благоухал навоз,
еще — сарай темнел в углу
открытый, и текла
у абрикоса по стволу
прозрачная смола.

Лениво отгоняя мух,
меня облаял пес,
и жимолости сладкий дух
мог довести до слез, —
и я, собрав остатки сил,
как бы платя за кров,
к колодцу за водой сходил
и напоил коров.

Из крынки сделал я глоток,
прилег в тени потом,
и пес дворовый тоже лег
и завилял хвостом, —
так охраняли мы вдвоем
тот мир, что был в дому —
и до сих пор в пути моем
я вновь иду к нему.