Эмиль Верхарн - Стихи

Слюну с могучих морд коровьих отерев,
Перекидав навоз и освежив подстилку,
В рассветном сумраке дверь хлева отперев
И подобрав платок, сползающий к затылку,

Засунув грабли в ларь и подоткнув подол,
Като, дородная и дюжая девица,
Садится на скамью. Скрипит дощатый пол,
А в полутьме фонарь мигает и дымится.

Ступни в больших сабо. Подойник между ног.
Передник кожаный стоит на ней бронею.
Шары-колени врозь. И розовый сосок
Она шершавою хватает пятернею.

Струя тугая бьет, и пузыри кипят,
И ноздри скотницы вдыхают запах вкусный
Парного молока — как белый аромат,
Которым нас весной дурманит ландыш грустный

И, приходя сюда три раза в день, она
Лениво думает о будничной работе,
О парне-мельнике и о ночах без сна,
О буйных празднествах неутолимой плоти.

А парень ей под стать: в руках подковы мнет;
В возне любовной с ней он неизменно пылок;
Таскает он кули. А как она придет —
Он жирный поцелуй влепляет ей в затылок.

Но держит здесь ее коровьих крупов строй.
Коровам нет числа: их десять, двадцать, тридцать…
Стоят они, застыв, хвостом взмахнут порой,
Чтоб от докучных мух на миг освободиться.

Чисты ль животные? Лоснится шерсть всегда.
Откормлены ль? Мяс а мощны у них на диво.
От их дыхания бурлит в ведре вода;
Кой-где от их рогов стоят заборы криво.

Желудков и кишок вместительных рабы —
Всегда они жуют, ни голодны ни сыты,
Муку иль желуди, морковь или бобы,
Сопят, довольные, и тычутся в корыта.

Иль пристально глядят, как пухлая рука
Проворно полнит таз нарубленной ботвою,
Иль устремляют взор на щели чердака,
Где сено всклоченной их дразнит бородою.

Из глины, смешанной со щебнем, слеплен хлев;
А крыша чуть сидит на скошенных стропилах;
Солома ветхая, изрядно подопрев,
От ливня сильного укрыть уже не в силах.

Гнетет животных зной, безжалостен, суров;
Порой полуденной стоят в поту Коровы,
А в предвечерний час на мрамор их задов
Ложится, как рубец, заката луч багровый.

Как в топке угольной, в хлеву пылает жар;
От мест, належанных в подстилке животами,
И от навозных куч исходит душный пар,
И мухи сизые жужжат везде роями.

От глаз хозяина и бога вдалеке —
Ни фермер, ни кюре в хлеву не станут рыскать
Тут с парнем прячется Като на чердаке,
И может вдоволь он и мять ее и тискать,

Когда скотина спит, хлев заперт на засов,
И больше не слыхать протяжного мычанья, —
И только чавканье проснувшихся коров
Тревожит полноту огромного молчанья.

О, пробужденье на заре в янтарном свете!
Веселая игра теней, и тростники,
И золотых стрекоз полеты вдоль реки,
И мост, и солнца блик на белом парапете!

Конюшни, светлый луг, распахнутые клети,
Где кормят поросят; уже несут горшки,
В кормушки пойло льют. Дерутся кабанки
И руки скотницы румяный луч отметил.

О, пробужденье быстрое! Уже вдали
Крахмальные чепцы и блузы потекли,
Как овцы, — в городок, где церковка белеет.

А вишни шпанские и яблоки алеют
Там, над оградами, сверкая поутру,
И мокрое белье взлетает на ветру.

Шир о ко разлеглась вдали громада тока.
Там стены толстые сияли белизной,
А кров из камыша с соломой — навесной
И с одного уже осыпавшийся бока.

Обвился старый плющ вокруг него высоко.
На крыше голубей гостит залетный рой.
Две скирды высятся твердынею двойной
По сторонам ворот, распахнутых широко.

Летел оттуда гул, как бы от взмаха крыл,
И прерывался он ударом молотил, —
Так слышен шаг солдат под грохот барабанный.

Звук падал и взмывал. Казалось по ночам,
Что сердце мощное всей фермы бьется там,
Баюкая поля той песней непрестанной.

Здесь пели иволги, дрозда звучал напев,
Деревья старые, встав двадцатью рядами,
Подъяли ветви ввысь, этаж за этажами,
С апрельским солнышком опять помолодев.

Побеги, чувствуя живительный нагрев,
Как будто клейкими покрылись леденцами,
И пчелы медленно летали над цветами;
Коровы по траве брели, отяжелев.

Ложилась поутру, в лучах зари сверкая,
На яблони роса пахучая, густая,
Полдневный зной листву в дремоту погружал,

А к вечеру, когда пылало солнце в тучах,
Лучи блестели так среди ветвей могучих,
Как будто бы огонь по хворосту бежал.

Их спины нищета лохмотьями одела
Они в осенний день из нор своих ушли
И побрели меж сел по ниве опустелой,
Где буки вдоль дорог алеют издали.

В полях уже давно безмолвие царило,
Готовился покрыть их одеялом снег,
Лишь длился в темноте, холодной и унылой,
Огромных мельничных белесых крыл разбег.

Шагали нищие с сумою за плечами,
Обшаривая рвы и мусор за домами,
На фермы заходя и требуя еды,

И дальше шли опять, ища своей звезды,
По рощам и полям, как будто псы, слоняясь,
Порой крестясь, порой неистово ругаясь.

Служанки белый хлеб готовят к воскресенью,
Все лучшее у них — мука и молоко…
Их локти голые в стремительном движенье,
И каплет пот в квашню — работать нелегко.

От спешки их тела как будто бы дымятся,
Вздымается волной в тугом корсаже грудь…
И теста рыхлый ком их кулаки стремятся
В упругие, как грудь, шары хлебов свернуть.

В пекарне углей блеск, багровый и угарный…
Служанки, на доске шары сложив попарно,
Швыряют в пасть печей плоть мягкую хлебов.

А языки огня, стараясь ввысь пробиться,
Как свора страшная огромных рыжих псов,
Рычат и рвутся к ним, чтоб в щеки злобно впиться.

Во всю длину шпалер тянулся веток ряд.
На них зажглись плодов пунцовые уборы,
Подобные шарам, что в сумерки манят
На сельских ярмарках завистливые взоры.

И двадцать долгих лет, хотя стегал их град,
Хотя мороз кусал в предутреннюю пору,
Цепляясь что есть сил за выступы оград,
Они вздымались вверх, все выше, выше в гору.

Теперь их пышный рост всю стену обволок.
Свисают с выступов и яблоки и груши,
Блестя округлостью румяных сочных щек.