Николай Коновской - Сборник стихов

…Я стоял на земле пограничной Союза,
и Балтийское море плескалось у ног…

To ль Гусинский сослепу угодил в тюрьму,
то ли Новодворская в задницу ужалена…
Что хотите делайте, только не пойму,
отчего евреи ненавидят Сталина?

Вроде бы совсем не он их сжигал в печах
и не он устраивал ночи им хрустальные…
Сталинские армии на своих плечах
вырвали из полымя племя загребальное.

За круги Полярные он их не ссылал
и не разъевреивал, и не раскулачивал,
к женщинам их чувственным нежностью пылал,
книги их лакейские хорошо оплачивал.

Страшная, голодная, зверская война
загнала их в южную ссылку виноградную.
Майская, победная, сладкая весна
им вернула Родину нашу неоглядную.

И теперь мы, глупые, видим, как опять
депутаты думские крылышки расправили.
Умники болтливые в толк не могут взять,
что без воли Сталина не было б Израиля.

То ли Новодворская села на лугу,
то ли Березовскому клизма в ухо вставлена…
Сколько ни кумекаю, вникнуть не могу,
отчего евреи так не любят Сталина?

Нельзя спокойно жить,
когда страна развалена.
Позорно русским быть
без Родины, без Сталина.

Куда ни кинешь глаз —
Россия опечалена.
Но в сердце есть приказ:
«За Родину, за Сталина!»

Бесовский легион
глядит на нас оскаленно.
Зовет небесный звон —
за Родину, за Сталина!

Надежда всех веков
на наши плечи взвалена.
Не пощадим врагов
за Родину, за Сталина.

Стальная мощь страны
отцами нам оставлена.
Нам гимны не нужны без
Родины и Сталина.

Сожмем в своей горсти
победную окалину.
Мы скажем вслух «прости»
и Родине, и Сталину.

В чаду зловещей тьмы,
в тисках врага заклятого
не отстояли мы
окопы сорок пятого.

На битву вновь пойдем.
Судьба на кон поставлена.
И коль в бою падем, —
за Родину, за Сталина.

Слово твое — точно резкая бритва…
Взгляд — словно пепел, вмороженный в лед…
Воин Руси, не окончена битва,
помни и верь, наше время грядет.

Памятью мщения сердце наполни.
Нас не сожгут, не затопчут дотла.
Впитывай, слушай, фиксируй и помни
лица, слова, имена и дела.

Копится ненависть в нас не напрасно.
Будет и твой впереди Сталинград.
Чтобы отвага в груди не угасла,
помни, что нелюди с нами творят.

Русского беженца помни обиду.
Помни его разорённый уют.
Помни звериную злость ваххабита.
Помни коварство российских иуд.

Наша бедность завещана Богом…
Память сердца всегда дорога.
За сухим ископыченным логом
На закате темнели стога.
Вот и сумерки встали стеною:
Резкий отблеск дрожащих огней,
И пастух одинокий в ночное
Гонит за день уставших коней.
Наша бедность… В бурьяне избушка,
Да ведро над печною трубой,
Много неба и хлеба горбушка
В летний день с родниковой водой.
Одуванчиков жёлтых обнова,
На прополке картофеля мать…
Неустанно, как доброе слово,
Хорошо это всё вспоминать.

Весною постной мир природы светел,
В нём юность и виденье тонких грёз.
И день-деньской музычит свежий ветер
Сухими отшелушками берёз.

Ещё часы кукушка не кукует,
И как у птички — в сердце лёгкий нрав.
И далеко до страстных поцелуев,
До шума листьев и купальских трав.

Унынья нет, не чувствуется тленья,
И старость станет не совсем страшна,
Когда вот так — блаженные селенья
В молитвах видит кроткая душа.

Среди карьеров и других веков —
В дождинках ранний мёд цветущей ивы,
Лилово-розоватых кандыков
И трепетных подснежников разливы.

А там, где речку повернул откос,
Где жадность родила отвал ползучий,
Темнеют пихты в неводах берёз,
И голосит из-под сугроба ключик.

И сходит жизнь. Не та, где я живу,
Да и не та, что по ночам мне снится.
А та, что током полнит тишину,
Которая должна была случиться.

И оттого, что в этом хлебе
Кому-то, а не мне везло,
Я жаждал, чтоб в осеннем небе
Завязло лебедя крыло.
Кричал ему: «Постой, товарищ!
Пусть груды зёрен на току —
Ты дожинать мне оставляешь
С полей созревшую тоску».
………………………………………….

Но здесь душа моя прославит
На небе облачную рябь,
Лес хвойный в золотой оправе,
Плугами вспаханную зябь.
Всё чаще, уходящим, в спину
Глядит отчаянье полей…
Я, замерзая, не покину
Предела родины своей.

О, сколько розовых восходов
Среди неровных строк стоит!
Там, за плетнями огородов,
Рожок куренком голосит.

Там, встретив красотою звонкой,
Взглянув украдкою в лицо,
Моя знакомая девчонка
Начнёт скоблить и мыть крыльцо.

Там дни любви моей несмелой
Никак не могут отцвести.
Я всё хочу ей иней белый
С берёз в лукошке принести.

Порой мне кажется — она
рожала не меня,
а мир, в котором есть страна
из крови и огня.

Уж лучше б спрятаться в подол,
не видать и не знать
тот многоликий произвол,
что подарила мать.

Когда трещали, как орех, дворянские гербы,
орёл двуглавый по земле едва крыла влачил,
он думал: не великий грех укрыться от борьбы,
чтоб сохранить в чужом тепле достоинство и чин.

Он верил: года не пройдёт, уляжется волна, —
не оттого, что близорук, скорей — нетерпелив.
Но начинала в свой черёд гражданская война
из крови, слёз, из крестных мук чудовищный полив.

И вмиг на древе родовом остался он один —
один-единственный побег зелёно-золотой.
Есть у него и стол, и дом, и он гордится им,
но ищет прошлогодний снег и просится домой.

Где небеса без божества, где на земле содом,
где в душах буйно страх расцвёл, а память — тяжела.
Но только там его листва, проклюнувшись с трудом,
почуять может древний ствол, пошедший на дрова.

И коль в земле не отыскать отеческих корней,
согреться можно, помолчать вблизи того костра,
где ест глаза при слове «мать» сильнее и больней
и жизнь, похожую на ад, иной зовёт — «сестра».