Олег Скользящий - Непредумышленное

Сумерки. Тихо. На мир снизошел Самониос
Антрацитовой ночью. В часах затрещали секунды.
Мертвецам на сегодня обещана страшная милость.
А костры все горят в лихорадке, в предчувствии чуда…
Йоркширский вечер. Последний. Другого не будет.
Некромантам уже не понять, что у них получилось…

Я, должно быть, неинтересен для этих строчек —
Ведь строчки ложатся медленно, неохотно,
Словно не хочется им описывать жизнь кого-то,
У кого в душе спит чудовищная когорта,
И кто часто снисходит до мелочных многоточий.
Впрочем, это неважно, хвастаться тоже нечем,
Люблю темноту с тишиной, кофе и сигареты,
Я живу на краю почти двадцать четыре лета,
До сих пор считаю свою писанину бредом,
Хотя в этом смысле мало кто безупречен.
На мои пути слишком часто нисходят тени,
И руки уже не в крови, а в муке и глине.
В черепной коробке плывут журавлиным клином
Мысли, насквозь пропахшие нафталином,
Над иллюзиями злокачественных видений.
Я играю по правилам, в салочки и на гитаре,
Знаю английский и сорок способов самоубийства,
Слежу, как меняются факты, слова и лица,
И помню такое, чем не стану ни с кем делиться,
Ибо в качестве драматурга совсем бездарен.
Слишком взрослый для того, чтобы верить чувствам,
Несвободный для мечтаний побыть крылатым,
Верю в карму, вероятности и расплату,
А в почетном углу только компас, мечи и латы,
Потому что себя посвятил в основном искусству.
Душа в оттенках кобальта и лазури,
Слова подбирать по весу и чтобы кстати,
И подолгу валяться в сонной земной кровати.
Никогда не кричать на небо дурное «хватит!»,
И жалеть, что в стихах еще так далеко до Изюбря.
Часто чувствую кладбище парком, а дом — кораблем,
От рока колотит дрожь в подушечках пальцев,
Люблю кота, сестру, родителей и купаться,
Порой умею сногсшибательно целоваться,
Если не врали те, в кого был влюблен.
Бываю жестоким к себе, врагам и знакомым,
Собираю крупицы дней, как конструктор «лего»,
Не люблю заниматься уборкой, фигней и бегом,
И вся моя жизнь — лишь облако сложных тегов,
Нестыкуемых с большинством мозговых разъемов.
Пропадаю без вести и вовне каждый день весны,
Не слушаю сплетни, советы и грустный блюз,
Правда, победа и жизнь хороши на вкус,
Давно не плачу, не пью, ничего не боюсь,
Кроме разбиться, Фредди Крюгера и войны.
И дальше по тексту, не умею я так замолчать,
Чтобы краткость с талантом смело могли брататься.
Я почти разучился хвастаться и восторгаться,
Или ждать от людей любви, доброты и оваций,
И ключ зажигания к сердцу срубил с плеча.
Но до сердца этого очень легко достучаться,
Особенно если в него вообще не стучать.

Это кладбище выжженных предрассудков,
Абсолютных истин, святых поступков,
Будто мир разлинеен легко и скупо
На черно-белые чертежи.
Будто зло с добром делят наши души,
Дьявол с Богом хором орут: послушай!
На осколки бьются твои баклуши,
Потому что нет у тебя души.
Это капище пепла мостов и замков,
Это крематорий святых останков,
Здесь совсем не судят о том, что странно
И что нормально для этих мест.
Потому что воздух здесь, словно в Битце,
Здесь нельзя расстаться, нельзя влюбиться,
Поднимите веки своим бойницам —
Только небо. И ни души окрест.
Здесь легко глумиться шальным паяцем,
Тарантеллой биться под двести двадцать,
Только море не устает бросаться
Самоубийцей о зубы скал.
Этот мир спиралью в себя свернулся,
Он живет в ритмичных ударах пульса,
И нельзя вернуться, нельзя проснуться —
И его я сорок веков искал.
Здесь шкатулку пылью дорог присыпать,
Кости с перьями, камни, стальные нити…
Распахнись навстречу, моя обитель!
Темнотой сомкнись за моей спиной.
В этом месте небо тепло и плоско,
Темноту линеят дождя полоски…
Это место где-то на перекрестке —
На перекрестке тебя со мной.

Среди наших давно бытует молва, что письменные признания — к беде,
Наши знают точную цену словам, не лгут, не путешествуют по воде.
Наши не ищут выхода или брода — слишком дешевый это для них прием,
Из букв королевы они выкладывают «свобода», после вонзая колотый лед
В самое сердце ее.
Наши обычно молча ведут допросы, не пытают и не вкалывают скополамин.
Ты сам додумаешь все, о чем они спросят, и непроизвольно выложишь это им.
Наши не числятся в базах по отпечаткам, по документам и справкам их тоже нет.
Есть суеверие, будто на их сетчатках выжжены звездные карты, маршруты комет,
Координаты планет.
В конце марта у них начинает светиться кожа, наши бросают цифры и сверки смет,
Бросают дома и офисы, расталкивая прохожих, идут туда, где из неба сочится свет,
Туда, где от жара небо порвется клочьями. Сбиваются в стаи особей так по сто.
Наши становятся по двое вдоль обочин заброшенной трассы «Киев-Владивосток»
И стоят живой посадочной полосой.
В полночь свечение ярче, туман по пояс, их сердца уже ударяют как будто реже,
Они стоят, словно ждут запоздавший поезд, и скоро небо наполнит огонь и скрежет,
Словно сейчас прожектор прорежет темень, и поток упадет на этот ночной вокзал,
Наши здесь могут стать собой хоть на время, Аргусу глядя в распахнутые глаза:
«Заберите нас отсюда! Заберите назад!».
Без ответа, тихо, и полночь вокруг безлюдна. Не прилетели, но это не в первый раз.
Наши пойдут отсюда по прежним будням, топча зеленой планеты морщины трасс,
По ночной росе, из медвежьих ковшей пролитой, идут пешком несколько тысяч миль,
Превращаясь обратно в Петь, Антонов и Толиков, Татьян, Ирин, Ларочек и Людмил,
Соглашаясь еще немного побыть людьми.

…Снег на моих ладонях давно не тает.
Ночами мне снится, будто бы я летаю,
И кажется, должен куда-то еще успеть.
Снится, что имя нам — легион крылатых,
Что воспеты мы в каких-то людских балладах,
Что я птица на четверть и человек на треть.
Нас двенадцать, как апостолов и несчастий,
Какой-то одной причудливо-белой масти,
Небо полосками режем шальной ордой.
Но в песочных часах у смерти — удары сердца,
Паника сводит с ума, не дает согреться.
Мы летим туда, где пахнет чужой бедой.
Только бы утром вспомнить, что за беда,
У кого в это время из раны течет вода,
И кто нас зовет в черной ночной глуши,
Кто нас спасает, спасаясь при этом сам,
Кому грезятся в тишине наши голоса,
И кому на помощь мы каждую ночь спешим…
…Но стирается время грифелем о бумагу,
Тлеет восход туманом на дне оврага,
И туман этот пахнет едкой золой костра.
На Таро выпадает стрит из мечей и кубков,
Небо сереет, становится льдисто-хрупким,
И крапивой сжигает руки моя сестра.