Олег Скользящий - Непредумышленное

Он говорит мне: «ты слишком скучен», и я киваю.
Горы слов возражений не лучше крупы об стену,
Отвернешься, поднимешь взгляд — он опять сверкает
Голливудской улыбкой на скаты ее коленей.
Пропадает с ней ночь, я варю свой вечерний кофе,
Поутру кривится на мантру «ты, верно, спятил?!»
Он всеми приравнен к маленькой катастрофе,
Именуемый «острый язык» и обидным — «дятел».
Он ревнует меня к собакам, стихам и людям,
Я его поводырь, здравый смысл и немножко совесть,
Но когда он опять в эндорфиновом пьяном чуде,
Для нее он пошлет весь мир, что давно не новость.
Через семьдесят два часа он вернется в полночь,
Просит денег в долг, чтобы их не вернуть к апрелю,
Он на пунктике «мне не нужна никакая помощь»,
И классически злится на всех, кто его жалеет.
В этой дикой свободе свой дом он считает клеткой,
Говорит, у нее он самый любимый, первый…
Чтобы после пьяно тыкаться мне в жилетку,
Плачась, что и она оказалась стервой…
Он всегда такой: бесшабашный, жестокий, зрячий,
Он любитель битв и погонь, перестрелок с матом,
Но в такие дни он ревет от любви собачьей,
А еще почему-то выглядит виноватым.
Он придет в себя как обычно: легко и быстро.
Перекус, до обеда сон, теплый гриф к руке…
Через семьдесят два часа грянет первый выстрел,
И он превратиться в зверя на поводке.
Он — железо и кровь, ураганный безумный ветер,
И опять издевается: «Слушаюсь, командир!»
Мне приятно думать, что я за него в ответе,
Иногда он мне тоже смертельно необходим.
Сочетаемся жестами, сердце грохочет ровно,
И шлем к черту на: «Я останусь, а ты беги!»
Потому что мы оба по сути — одна синхронность.
Потому что спиной к спине, а кругом — враги.

Локация — город, без четверти восемь, с разбегу ныряю в автобус,
Представляя, как плотно сомкнулась вокруг маскировочная броня.
Я босыми ступнями бездумно топчу разомлевший от солнца глобус,
Который топтали с немыслимых пор миллиарды ног до меня.
Локация — лето, ветер в загривок, свет вокруг невозможно белый,
Чешуйчатой лентой по рельсам скользит электричка к чужим мирам,
Сурья-Солнце лениво о здания чешет пушисто-небесное тело,
И льется расплавленным золотом день из колото-жженых ран.
Локация — счастье, седьмое небо по возможным земным оценкам,
Это запах свободы, вплывающий в окна, сводящий котов с ума,
По статистике я не такой как все на двадцать четыре процента,
И то потому, что к концу подошел мой двадцать четвертый май.
Это смена локаций, как калейдоскоп, как колода в руках croupier’a,
Это как быть женатым на этой планете, оставив ее вдовой,
И я падаю, падаю вниз головой в разогретую стратосферу,
Я падаю в небо, взрезая его на четвертой сверхзвуковой.
Локация — скорость, от башни — дальше, ведь пули уже проснулись,
Они свистят мне всегда одно: «мы догоним тебя, малышшш»…
И плыть, не касаясь ногами земли, по артериям узких улиц,
Прыжками скользить по поджаристым спинам уютных пустынных крыш…
Мои звери боятся земных потерь, любви, теплоты и вальса,
Потому что на «раз-два-три» их сердца бьются насмерть и впопыхах,
Они с одинаковой скоростью точат ножи, провиант и лясы,
И никак не удастся собрать их в себя, как Рубик в своих руках.
Локаций не будет, сегодня мне можно пожить, как живут скитальцы.
Я смирился с тобой, наблюдателем-тенью с той стороны теней.
Душа добросовестно сохранит твои отпечатки пальцев,
Она как зеркало помнит тех, кто рискнул прикоснуться к ней.
Локация — строчка, середина главы, день пестрит типографским текстом,
Крошатся крыши громадами слов — монологи моих проблем,
К сожалению, автор не склонен к пощадам и не привык к протестам,
Но я буду жить еще до тех пор, пока вовсе не надоем.
Кто-то делает ход, локация — город, опять выходить под пули.
Мои звери уже ничего не боятся, кроме моих команд.
Я не знаю, какая по счету черта, за которую мы шагнули,
Но смею мечтать, что там так же светло, и нескоро придет зима…
Даже участь героя неизданных книг по сути — легко принять.
Я не существую, я родился в тот миг, когда Мастер открыл тетрадь.
Сегодня закончится прошлая жизнь, начнется сто двадцать вторая…
Наверное, мне никогда не понять того, кто в меня играет.

Кто-то невидимый смеялся надо мной из тени.
Издевался, преследовал, брал меня на прицел,
Пока я бежал по прожженным дотла ступеням
Лабиринта-ловушки с добычей в моем лице,
Затерянный в миражах колдовских видений,
В бесконечном тоннеле без света и тьмы в конце.
Коридоры из камня, и горький полынный ветер —
Терпкий запах свободы, которой давно уже нет.
Он пьян своей манией, он объявил вендетту!
Я заперт! Я здесь! Я пытаюсь найти ответ…
Его видят убийцы, безумцы, врачи и дети —
Все те, кто боится спать, выключая свет.
Где-то отзвуки улицы, шум середины лета…
И ни шанса из ста в игре кольцевых систем.
Кровожадно блестит оскал острием стилета,
У кошмара ко мне, должно быть, иммунитет…
Он из древнего рода чудовищ, таящихся где-то
В шкафах, под кроватями, в сказках и в темноте.
Мне до свободы как за тридцать секунд до Марса,
Ход мыслей врага — тревожен и необъясним.
И зачем я ему? Он смеется шальным паяцем,
Говорит: «не из всякой воды ты всплывешь сухим».
И твердит о том, что не нужно его бояться.
И до боли знакомый голос… Что делать с ним?..

Какой-то невидимый я опять объявил охоту.
Какой-то невидимый я смеюсь над самим собой,
Над тем, как забавно ступени считает кто-то,
Кто опасен по сути, как скрытый в углях огонь.
И я играю с огнем — до следующего поворота
Сюжета. Пока он еще не понял, кто я такой.
Он блуждает кругами по нервному циферблату,
И пока лабиринт рассудка похож на бред,
Я его контролирую: тело, походку, взгляды,
И дышу его воздухом с запахом сигарет…
А где-то вдали гремит городским набатом:
«It’s all in your head! It’s all in your head! It’s all in your head…»

Она просыпается среди ночи, по полу шлепает босиком,
Забирается под одеяло ко мне, холодом веет от ног ее:
«Брат, мне снятся страшные сны — дурацкий такой ситком,
Там я брожу по родным местам, но никто меня не узнает.
Какой-то мальчик секатором там вырезает ночной Багдад,
Там его ждет в подвале старый мужчина с дробовиком…
Братик, прошу, обними меня, спрячь, я не хочу туда,
Не хочу обратно, где ночь, война, и пепел, и тлен кругом.
Пусть на меня не смотрят больше фары потухших глаз,
Хоть бы не видеть, как гнутся от крови листья бурьян-травы,
За мной постоянно гоняется врач, в руках у него игла,
Ею он делает мертвыми всех, чтоб не лечить живых.
Пусть я не буду от мира сего, не от мира людских идей,
Больше пусть не ложатся под ноги мне кости, кровь и зола,
Я буду птицей в чужих краях, черепахой в морской воде,
Буду импалой листья жевать и спасаться от львиных лап.
Позволь до утра мне остаться тут. Я боюсь закрывать глаза.
А то как одна засыпаю — так словно на грудь мне садится бес.
Я тихонько, брат…» Обнимает меня, и приходится ей сказать:
«Я не он. Ты убила его год назад. Уже поздно, иди к себе».
Вздрогнула, ойкнула, делает вид, что сомнамбула, что спала.
Выбирается, хлюпает носом, идет, снова будет всю ночь реветь.
Крадется медленно, тихо по плитам, мимо чужих палат
Длинными коридорами без дверей…