Ал Коперник - Каин Л. Избранные стихотворения. 2012

я стою, ожидая тебя, и почти

оплываю свечой на бетоне.

Таю, таю, как воск; по воску

солнце жаркое едет повозкой.

Честно заходит бомбардировщик

прямо на нас, на цель.

Кто-то молчит, кто-то тихо ропщет,

ужас в каждом лице.

Кто-то кричит: «нас убьют!» и сразу

лопается струна —

страх перед пулями, током, газом

разбросан по сторонам.

Под пулемётных огней трещотки,

под бесконечный стон,

люди безумно грызут решетки,

лезут через кордон,

в клочья рвут глотки и в клочья руки —

только ты оглянись:

там, наверху, открывают люки.

Бомба

уходит

вниз.

Падает бомба, рыча, на гетто,

острой, крутой дугой.

Полно, мой друг, мы бессмертны! Это

просто системный сбой.

Глина и песок, увы, не дружат —

хрупкие дома пустыня рушит.

Глиняные стены послабее

колкого дыханья суховея.

Черепками делаются стены,

их песком заносит постепенно.

Через сотню лет не отыскать

ничего,

кроме

песка.

Что такое сила, воля, слава,

для чего великие дела вам?

Общество подобно суховею,

только поумнее, погрубее.

Общество легко ломает глину —

гениев, титанов, исполинов.

И в пустыне этой не сыскать

ничего,

кроме

песка.

Вот выводят белым на белом

человека, что мир покорил.

Говорят ему перед расстрелом:

«Покури».

Милосердное дело это,

коль уже на расстрел поведут,

на последнюю сигарету —

пять минут.

Он же, взяв сигарету, скомкав,

неуместным теплом светясь,

начинает смеяться звонко,

как дитя;

пряча в хитром лице полмира,

что поймал его взгляда крюк,

говорит своим конвоирам:

«Не курю!»

Пустое в колодце застыло ведро:

Река обмелела — и высох колодец.

От жажды, туза в межсезонной колоде,

Слипаются губы иссушенных ртов,

Трещит кожа щёк у рабочих-кротов.

И сверху, в отверстии, словно в окне,

Мираж чёрной тучи смущает прохожих,

Её долго ждали. Она не поможет.

Немного воды в этом адском огне

Я жду на потресканном каменном дне.

Лицо размазано по плитке;

голодных кошек, голубей

сегодня в уличной улитке

гораздо больше, чем людей.

И люди отступают, натиск

природы людям не сдержать.

Антенны нависают сзади

крестами сонных каторжан,

дома распахивают пасти

и лижут лестницы зубов.

Я очень голоден и счастлив.

Я — мостовая.

Город горит, как оконный проем,

газом

раздут,

в воздухе пахнет постельным бельем;

на

самом

виду,

в маленькой кабинке, в зоне кадыка,

живет

кукловод.

Ему предлагают: ищи дурака!

Он

ищет

и

жрёт.

Смотрите: танки

на набережной Фонтанки.

Эстонские танки

Второй Мировой войны.

И каждый здешний

думает: это внешний

приход ЛСД-шный,

и чайки — и те пьяны.

А я понимаю:

у времени нету края.

Оно так играет,

и танки — совсем не глюк.

Грохочут траки,

попрятались крысы, собаки.

Слепые зеваки

шумят, разевая клюв.

Дурацкие люди.

Дурацкие, право, люди!

При виде орудий

теряют мозги, глаза.

Смотрите, мундир из люка

в город вошел без стука;

он поднимает руку:

«Залп!»

Не возвращайся в город надо мною,

заполненный под утро вязким гноем.

В нем слишком много моря и ветров.

Ты в этом омуте

исчезнешь навсегда,

когда в него решишься окунуться.

Не зря ты все хватаешься за куцый

клочок воспоминаний о тепле.

Тебе сюда не надо возвращаться,

особенно когда тебе шестнадцать

вернется лет, особенно тогда.

Здесь для тебя нет места на земле.

Я кратковременный,

как местные дожди,

как зимний день и сонные трамваи.

Как в вечности — канал и мостовая.

Поток людей несет меня к метро,

за стоком входа гулкий эскалатор,

жующий ноги родич водопада.

И тьма резервуара впереди,

сухое безразличное ведро.

Так много лет мерцают фонари,

корабль-город, в неизменной качке,

похож на бесконечный лабиринт.

Я вышел из каюты покурить,

и выкурил полжизни, как полпачки.

Я не искал здесь твоего следа,

след не увидишь, если вечно ночь-то.

Меня качает сонная вода.

Не надо, не пиши мне никогда.

Сюда оттуда не доходит почта.

Она стояла у балкона,

курила трубку телефона

(и ей табак автодозвона

изрядно надоел),

давясь молчаньем телефонным,

и не имея дел.

Вертя безумными глазами,

она стояла свечкой в раме,

всё несказанней, несказанней

хлебала гомон дней;

и серая спина «Казани»

дрожала перед ней.

Две сотни лет она стояла,

две стони лет она молчала,

и молча номер набирала —

и всё две сотни лет.

И время есть, и есть усталость,

а абонента нет.

Дома снесли за эти годы.

И понастроили заводов.

Один канал всё гонит воду,

и ходят катера.

Она не видит строек, лодок,

застыла между рам.

Как ни крути, она живая,

хоть неподвижна, словно свая;

она всё ждёт, переживая,

всё ждёт заветных слов.

Вот кто-то трубку вдруг снимает,

и говорит: «Алло».

Итак, проломлена плотина.

И возвращаются лавиной,

казалось, навсегда покинув

планету, голоса:

«Я заболела, ты за сыном

сходи сегодня сам».

На Васильевском острове

по ночам сатанеют собаки,

и грустят светофоры,

а Средний превращается в Стикс.

Я тебя не замечу

среди этой сонной Итаки,

я тебя не замечу,

когда буду мимо идти.

Я Хароном по «зебре»

везу чьи-то мёртвые взгляды,

и меня угнетает

фонарей обжигающий свет.

Мне не надо тепла,

вообще ничего мне не надо.

Сатанеют собаки,

и я сатанею в ответ.

Я размазан по коридору,

и бесформенный, как всегда.

Как всегда — это значит, скоро

ничего не изменит город,

и другие все города.

Конфетти разрывной надежды

после выстрела не собрать.