Гарри Гордон - Птичьи права

Тому, кто в главной роли, ни к чему
Партнеры. Монологом обойдется,
Посомневается, поплачет, посмеется…
Куда трудней Меркуцио. Ему
Необходим противник, иноверец,
Чтобы при нем на раны сыпать перец,
Швыряться бисером и призывать чуму
На все четыре стороны, хотя б
Все это плутни королевы Маб.
Не так уж много на земле друзей,
И среди них грешно искать партнеров,
Механиков, статистов и суфлеров,
Сосредоточенных, как белка в колесе.
А из врага не выйдет даже враг,
Способный поддержать тебя на сцене,
Который и зарежет, и оценит
Твои способности уйти во мрак.

Игра такая не окупит свеч.
Я предлагаю лампочку зажечь,
И луковицу посадить в стакане,
Посуду вымыть, выдумать обед,
Утюг отремонтировать, пока не
Благовестит об окончаньи бед
Лиловый голубь, прилетевший с юга,
На подоконник спрыгнувший упруго.

По лености мечтателен и мглист,
Рассудок мой, спасаясь от смятенья,
Как лягушонок, шлепнулся на лист
Тяжелого и теплого растенья.
И вот я вижу допотопный дом,
На каждой ветке яблоки в саду,
В густом ультрамариновом пруду
Две розовые утки кверху дном.
Сад теребит вечерняя жара,
В сарае кошка молоко лакает,
И женщина выходит со двора,
Протяжным голосом кого-то окликает.
Но я не сторож брату моему.
К чему мне знать, куда девался Авель,
Скорей всего, он собирает щавель —
Занятие по сердцу и уму.
И Каин спит, умаявшись, в лесу
Не ведает греха ни сном, ни духом,
Лишь изредка поводит волчьим ухом,
Отпугивая жалкую осу.
Мычание доносится из хлева,
И женщина тревожится и ждет,
Посмотрит вправо, а потом налево,
И снова каждого по имени зовет.

Почти не знаю ничего о том,
Как майский ливень разрушает горы,
И с корнем выворачивает норы,
Прорытые старательным кротом.
Несет душеспасительная сила
Сплошной поток густеющего ила:
Обломки мух, древесная кора,
Окаменелая девонская икра,
Голубизна и зерна хлорофилла,
Все это, камни подмывая, плыло,
Во мгле плывущим ландышем убило
Проснувшегося в муках комара.

Не надо больше никого искать,
Теперь я начинаю привыкать
К погоде, словно к форменной одежде,
Как привыкают к вере и к надежде,
В конце концов, все так же, как и прежде.

Я не в накладе был, пятак
За рубль принимая.
И не от гордости, а так
Спина была прямая.

Трясется автобус маршрутный.
Туман начинает редеть.
Трясется автобус, и трудно
Что-либо в окне разглядеть.

И что-то читает в билете
Старик в сапогах дорогих.
Он умер в десятом столетье
И выглядит лучше других.

И мальчик, над Яхромой сбитый,
Еще неуверен и бел,
И пух, преждевременно сбритый,
Прилип к покрасневшей губе.

И дама в искусственной шубке
Глаза прикрывает рукой…
Прикрыт раздраженностью хрупкой,
Зияет глубокий покой.

Автобус трясется и дремлет,
Никто не желает сойти.
Все умерли в разное время,
Все едут к восьми тридцати.

В Москве ноль градусов. Петляя,
Вода клубится, словно дым,
Вливаясь в узкие следы
Нерасторопного трамвая.

Плетутся граждане, неловки,
Да кто отважится спешить
Доковылять до остановки
И до автобуса дожить.

От магазина к магазину
Толпятся, мешкают, молчат,
Ворчат на моросящий чад
Под небом цвета керосина.

И по привычке многолетней,
За каждой замкнутой спиной
Я спрашиваю: «то последний?»
И слышу: «Будете за мной»

Последним временем нещадно дорожа,
Томясь в тенетах, пропадая в нетях,
Как Змей Горыныч в устрашенье детям,
Томится моросящая душа
В игольчатом конце карандаша.
Устали губы от условных слов,
Устало сердце силиться и злиться,
Осталось мелким дождиком излиться,
И после, на поверхности рябя,
Найти лицо и потерять себя.
Вплестись в бульвар веселых старичков,
Пустеющих за стеклами очков
В оцепенелом городе столицем.
(Какие нужно надевать носки,
Чтоб в этот поздний и тяжелый час
Под липовыми кронами топчась,
Не испытать озноба и тоски,
И совестью небесной чистоты
Посвечивать в намокшие кусты).
Почти почтительно с лица снимаю лист,
Сухой, как голос высохшей гортани,
И почерневший, словно коротанье
Пустынных дней среди постылых лиц.
Пора понять: когда не удались
Намеренья благие, ненароком
Не стань в своем отечестве пророком,
А тихо и достойно удались.

Все, чем жил благоговейно,
Невмещенное в слова,
По бутылкам от портвейна,
По подушкам рассовал.

Угнетенный Божьим даром,
Всю духовную еду
Разбазариваю даром,
Словно с обыском идут.

Отберут стихи и книжки,
Завернут в мое пальто…
Может быть, и есть излишки,
Только не придет никто.

Все получил, чего душа алкала,
И нет причины встать с судьбой на прю.
Как лампочка, не выдержу накала,
Сверкну поярче и перегорю.

А вот штанами так и не разжился,
Проводит по одежке взгляд косой.
А смерть как смерть — в обыкновенных джинсах
Курносая, и с девичьей косой.

О полнолунии, о
Волнах внезапной тревоги,
О пустоте в эпилоге
Вряд ли покажут кино.

Вряд ли расскажет печать
Как помещусь в полузвуке,
Как опускаются руки,
Стоит лишь только начать.

Как озаряли лучи
Мусор застольного бденья —
В искреннем заявленьи
Вряд ли сосед настучит.

Небытие — налицо.
Времени не было. Как ты
Можешь твердить, что не факты
Избороздили лицо.

Вот какое дело:
Брызгая, треща,
Сердце отшипело
В глубине борща.

В теплом детском духе,
Лапками шурша,
На спину в испуге
Шлепнулась душа.

Все пометив датой,
Занеся в альбом,
Тает соглядатай
В небе голубом.

Кислая капуста,
Язва и колит.
Свято место пусто,
Но болит, болит…

Все равно из чего, лишь бы только хлебнуть —
Из колонки, лоханки, ключа Иппокрены
Так тревожен и короток выдался путь
Из героев-любовников в старые хрены.

Я врачиху привычно глазами раздел,
Я сейчас пошучу, мы сейчас посмеемся…
А она говорит: не оставим в беде,
Раздевайтесь, ложитесь, мы вами займемся.