Гарри Гордон - Птичьи права

В добре такого рода
Один лишь только вред:
Когда идешь по броду,
А переходишь в бред.

На волне сидит кораблик,
Благодушный, словно кот.
Хочет — двигатель запустит,
Хочет — якорем гремит.

Он живет неподалеку,
В полувымершем порту,
Где петух на волнорезе
Громким голосом кричит.

К маяку придет кораблик,
Выскочит петух на двор,
И кричит, слюною брызжет,
Даже стыдно за него.

А бывало, мореходы
После долгих переходов
Подходили к маяку,

И маячница — с цветами,
И с шевронами — маячник
Жали руку моряку,
Предлагали кофейку.

Как трепетны крылышки книги
Над кустиком земляники —
Неясное существованье,
Сомнительная листва.

Не мните траву, но не мните,
Что эти росистые нити,
Удержат полжизни призванья
И столько же — ремесла.

Сменяется просто тревога
Уверенностью пророка:
Два-три наболевших вопроса…
А хватишься — нет ничего.

Так дети на краешке сказки,
Ушедшие в лес без опаски,
По следу просыпали просо,
А птицы склевали его…

Старомодное трюмо,
Рама с почерневшей паклей, —
Акварельный натюрморт
С подоконником и каплей.

Аист, вышитый крестом,
Дом и пена у причала,
На подушке первый том
Книги, начатой сначала.

Из тетрадного листа
Долго складываю птицу.
— Дождик, дождик, перестань..
Перестанет. Прекратится.

А после дождика в сорок шестом году
Гуляла рыба в голубом пруду.

И кто-нибудь следил за поплавком,
И, голову утапливая в плечи,
Гасил цигарку медленным плевком
И червяка тупым ножом калечил.

А я тогда был голоден и мал,
И в этом ничего не понимал.

Иван Иваныч, пасечник, богач,
Просителей не подпускавший близко,
Меня погладив, умилялся: «Бачь,
Який ты холопчик» — и совал ириску.

И я скакал на прутике в пыли,
Покинутый, как бабушка Федора,
Смотрел, как созревают помидоры,
Собак боялся, лающих вдали.

Ловил кузнечиков, разыскивал сверчков,
Садилось солнце, становилось поздно,
И лампа освещала ужин постный
И долгий взгляд отца поверх очков.

А рыба колебала лунный пруд.
Упругая, тяжелая, большая,
И кто-нибудь, сгибая длинный прут,
Тащил ее, дивясь и предвкушая.

Поужинав, я медленно зевал,
И в щели сна теснясь и застревая,
Так ни о чем и не подозревал.
Да и поныне не подозреваю.

Свободно и убого
Под плинтусом у Бога
Старушки разноцветные живут.

Затеплятся рассветы —
Они уже одеты,
И пряники моченые жуют.

По переулкам — «Здрасьте,»
По закоулкам — «Здрасьте,»
Их туфли мальчиковые снуют,

И овощные лавки
Дают им всякой травки,
А управдомы справки им дают.

И мне все интересней
Их старенькие песни,
И суета сегодняшнего дня.

Косичками белея,
Все дольше, все теплее,
Значительнее смотрят на меня.

В развалинах били фонтаны роскошной сирени,
Слонялись по городу пьяные толпы акаций,
Мимо акаций к базарам текло населенье:
Плакать, смеяться, менять, голодать и толкаться.

Какие там вкусные были продукты питанья!
В холмах мамалыги голодные взгляды пасли молдаване,
Колеса макухи лежали, как сломанная фортуна,
Мидии челюсти сжали, маляс улыбался бездумно.

Торговка кушает бутерброд, держа маргарином книзу,
Кто-то смотрит ей в рот, не дыша, словно идет по карнизу.
Воду старик продавал в синем вспотевшем кувшине.
(Где он лед доставал, не знает никто и поныне).

Горб свой нес, как рюкзак, как имущество, как призванье,
Садилась на этот горб бабочка с огородным названием,
Легкое что-то названивая, летала над ним вприпрыжку,
Когда старик поднимал холодную синюю крышку.

Белая была бабочка, восхитительно несъедобная,
И старику с ней, как с бабушкой, было легко и удобно.
Старик водой угощал, она плясала вприсядку…
Я ее позже встречал на танцевальной площадке.

Набрав паутины на плечи,
Сквозь лес пробирался, и вот
Набрел на деревню Отречье,
В которой никто не живет.

Какой ископаемой хвори
Хватило на тысячу душ…
Разросся целебный цикорий,
Стояла великая сушь.

Валялись истлевшие сети,
В траве поплавок потухал…
Вдруг треснуло что-то, и светел
Был пламенный крик петуха.

Казалось, падет наважденье,
И в этот заливистый миг
Начнет на крыльцо восхожденье
Бесшумный веселый старик.

Казалось… но в лиственной раме
Краснел, лиловел, клокотал,
Корявыми топал ногами
Петух, наседал на кота.

На новом наречье, на страшном,
Лишенном корней и начал,
Мешая дичайший с домашним,
Проклятия хрипло кричал.

А рядом, на старом погосте,
Степенно, одна за одной,
Как дети, пришедшие в гости,
Могилы стояли стеной.

И глубже поверхностной гнили,
Под слоем пожухшей травы
Усопшие строго хранили
Остывшие печи живых.

Хранили холодные печи,
И ждали — вернутся вот-вот…
Чудная деревня Отречье,
В которой никто не живет.

Одну секунду будет больно:
Прищурясь мстительно и зло,
Мой друг, завистник и разбойник
Меня пристукнет за углом.

Я в тайны темные не лезу,
Он обознался. У меня
Авоська, банка майонеза,
Игрушка — мирная свинья
Из розового поролона…

И он глядит ошеломленно
И глаз отчаянных не прячет,
И видит дырку на виске,
И, растопырив пальцы, плачет
В нечеловеческой тоске.

Стоит воскресный новый год,
Безветренный, оранжерейный.
В прозрачном пламенном жиренье
Его вопьет тяжелый плод.

И животворный пар, как пот,
Пар, оперенных ликованьем,
Избавит на год от хлопот
Меж молотом и наковальней.

Теперь я, кажется, смогу
Прибрать поспешности улики,
Как мандариновые блики
В январском елочному снегу.

И в стекла кроткий, как мука,
Стучится кто-то несекомый,
Давно потерянный, искомый
И неопознанный пока.