Гарри Гордон - Птичьи права

По мокрым лугам, по деревням,
Ходим, полунагие.
Питер и Ганс, Пауль и Ян,
Клаус и другие.

Мы связаны крепкой бечевой
Слабости и недоверья.
Мир состоит из «ничего,»
Да из шершавых деревьев,

Да из поверий, да из росы,
А еще — из болот опасных.
Из милосердия — хлеб да сыр,
А если вино — прекрасно.

Благословен день без труда,
Круглый, как сытный ужин.
У нашего Питера — борода,
Не знаю, зачем это нужно.

Наш старый Питер носит очки,
Для чего, неизвестно —
Зачем подавать богачу пятачки
И глухонемому песню.

Наш добрый Пауль жирней каплуна.
Его невеселый дискант
Звенит над нами — Найдется жена,
И он ее будет тискать.

Зачем оленю седло и хомут,
Сазану — крючок во рту,
Зачем бородавка на нос тому,
Кто ценит свою красоту!

Идем, не веря своим ногам,
Большим от налипшей гнили,
Питер и Ян, Пауль и Ганс,
Клаус и другие.

У бедного Яна нет колпака,
Зато у него есть лютня,
Есть в рукаве большая рука,
А вот пальцев нет, абсолютно.

Зачем кабану охотничья дробь,
Безрукому — плуг или молот,
Зачем горбатому плоский гроб,
Если он еще молод?

У Ганса в руках заржавленный нож,
За поясом — Смит и Вессон,
Он с этим оружьем безумно похож,
А на кого — неизвестно.

Зачем волосатому парик,
Дьяволу — Дух святой,
Зачем старику другой старик,
Отраженный в кадке с водой…

Идем, спотыкаясь, от окон к дверям,
Идем от могилы к могиле —
Питер и Ганс, Пауль и Ян,
Клаус и другие.

Прошелестит звезда
По колее небесной.
Покажется — беда,
На самом деле — бездна.

Протащится вагон,
Гремя ночными псами,
Покажется — закон,
А это — расписанье.

Движение пера
Благословится дрожью.
Послышится — ура,
Почудится — о, Боже…

И вот уже труба
Гласит: “Пора, сдавайся,”
Покажется — судьба,
А это дядя Вася

Поставив пятки врозь,
Поет у магазина,
Как отощавший лось,
Веселый от бензина.

Часы пробили. В доме воскрешен
Старинный дух, древесный и овчинный.
И, как ни убедительна причина,
Я здесь и неуместен, и смешон.

Из крепкого махорочного мрака
Воинственные воскресают сны…
А я родился под созвездьем Рака,
Под бледным покровительством Луны.

И ни ружье, ни нож, ни шкура волчья
Не для меня. Ни сердцу, ни уму.
И если я порой зверею молча,
До этого нет дела никому.

(А темный потолок в ажуре
Витков, сучков, паучьих лапок,
Чужая ночь в овечьей шкуре
Ворочается с боку на бок.)

Но вот уже в ушаты и кувшины
По подоконнику сползла сырая мгла,
Уже ошеломленные вершины
Шарахнулись от легкого крыла.

Часы пробьют, кукушка запоет,
Как будто сердце по лесу летает,
Садится, что-то скудное глотает,
И снова продолжает свой полет.

Да не судимы нелюдимы,
Невозмутимые, как дом.
Висит паук в углу картины,
Изображающей Содом.

Хозяин венский стул в охапку
Сгреб, как медведь виолончель.
Поправил кошку на плече,
Погладил выгнутую лапку.

Пил самогонку, не пьянея,
Посуду мыл, дрова колол,
Пока я вздор и ахинею
Из благодарности молол.

И ветер в щели, и вода сквозь пальцы.
Хозяин дома — старый спекулянт.
Он спекулирует водой сквозь пальцы,
И сквозняки нахально называет
Движением души. Всю ночь скулят
Под плинтусом голодные мышата.
Весь дом, как зуб, болезнен и расшатан,
Стропила ноют и глаза болят.

Вот перышко сороки по ступенькам,
Как ангел, опускается на крышу.
Потом сквозь крышу, как вода сквозь пальцы,
Потом по горнице, как ветер в щели…

Хозяин спит и ничего не слышит.
Окно спокойно и прохладно дышит,
Собака улыбается слегка,
И щелкает зубами на жука.

Я слышал пение осла.
Не разбирая ремесла
Он пел всегда одно и то же.
И был его полночный крик
Тревожен, жалобен, восторжен,
Он пел, как о любви старик.

Он презирал свою судьбу:
И тяжкий труд, и груз насмешек,
Самозабвенно и неспешно
Задрав гортанную трубу.

Гулянье в чистом поле
Недолго выношу.
На властный зов неволи
По солнышку трушу.

Приземисты и узки,
Надежны и крепки
Семейные кутузки,
Служебные замки.

Молю вас о защите
От пламени в крови:
— Учтите, научите,
Мучители мои…

Я это вижу в первый раз,
И ничего здесь не оставил.

Но, увлекаясь, вдруг представил
Что я родился здесь. И пас
Козу в распаренном бурьяне,
Грыз на крыльце медовый пряник,
И сахар прятал прозапас.

И в гипсовой красивой вазе
Качался крашеный ковыль.
Я надевал штиблеты в праздник
И маму называл на «Вы…»

Прости меня, чужое детство,
Чужое дерево в росе,
Не догадался оглядеться,
Не в тот автобус, видно, сел,

Нехорошо и неудобно.
Как будто нет своих забот,
Как будто нет родного дома,
Скамейки около ворот.

Всего и дел — песок не охладел,
Погода не испортилась. Удача.
Не трачу времени, и слов не трачу.
Я видеть никого не захотел.
Еще увидимся. Я много говорил,
Старательно, как будто суп варил,
Как будто кашу тщательно жевал,
И оправдаться всячески желал,
Что скверно и неверно поживал.
Еще успеется. Вода еще тепла,
А та, другая, видно, утекла
Еще не вся. Сентябрь еще печет,
Я двум неделям потеряю счет,
Сухой песок сквозь пальцы потечет.

Доподлинно известно — лучший отдых —
Лежать, рубахой голову покрыв,
И что для одного — закон природы,
Для многих — это правило игры.
Я после возвращенья возвращусь,
И к правилам тотчас же приобщусь,
И возвращенье превратиться во вращенье
По неизбежности приятного общенья.
Ну, а пока я вижу рыбака.
Верней, не рыбака, а рыболова.
Он на скале валяет дурака,
Как будто ждет богатого улова.
На самом деле — коротает день
Подальше от удачливых людей.

Кто я такой, чтоб за него решить
Что движет им и что мешает жить.
Какая все же скверная привычка
Все видимое заключать в кавычки
Обычных представлений о себе,
И, ковыряясь в собственной судьбе,
И, находя излишки и издержки,
Глазами шарить в поисках поддержки.