Гарри Гордон - Птичьи права

Хлопало перистыми краями,
Крупными звездами скалясь.
На Бодунове в маленькой яме
Тетерева плескались.

Гагара печальная в черной шали
Пока что не улетела.
В мокрой деревне еще дышали
Два стариковских тела.

Нынче же там и зимой и летом
По-человечьи дико.
Лишь наливается льдистым цветом
Ягода неживика…

Мой мальчик не желает танцевать.
В осенней мгле ступни большие мочит,
Вино лакает, голову морочит,
Но только не желает танцевать.

Ни краковяк ему не по нутру,
И ни фанданго. Встанет поутру,
После того, как прошумит полночи,
Умоется, а танцевать не хочет.

Я умоляю: — Ну хотя бы па,
Ногой туда, ногой сюда, не сложно…
Нахмурится и отвечает: — Па!..
И говорить с ним дальше невозможно.

Но, слава Богу, не берет в расчет
Дурного глаза и худого взгляда,
А танцевать не хочет, — и не надо,
Наверно, не приспичило еще.

То были хорошие дни.
Пустырь у районной больницы,
Средь пижмы и медуницы
Больные торчали, как пни.

И я назывался — больной.
Мы солнышка ждали, как дети.
Страданья, болезни и смерти

От нас оттеснили стеной.

Бетонной больничной стеной.
В провалах, проемах, проломах
Фигуры друзей и знакомых
Являлись передо мной.

В особенно яркие дни
Сверкали колени и локти,
И пуговица на кофте.
Все прочее было в тени.

Я сладкий жевал пирожок,
И, слушая, мало что слышал:
Все ждал позволения свыше
Покинуть цветущий лужок.

В толще домашнего плена,
В гулком своем этаже
Старая девочка Лена
Пишет стихи о душе.

Строчка за строчкой — помарка,
Выдох за выдохом — стих.
Что ж не приходит Тамарка…
Десять окурков в горсти.

Старая девочка Лена
Кофе без сахара пьет,
Пеплом осыпав колено,
Песни блатные поет.

Песни отцовского детства
Давят полуденным сном…
Персиком пахнет Одесса,
Пеплом и кислым вином.

Песня за песенкой — месса,
Строчка за строчкой — душа.
Лена поет «за Одессу»,
Как никогда, хороша.

Вся кухня в бабочках ночных,
Сиреневых и серых.
На пыльных крылышках у них
Значки нездешней веры.

У той — чугунного коня
Серьезная улыбка,
Другая смотрит на меня
Насмешливо и зыбко.

Вторую ночь я не ложусь,
Замучили глаголы.
Вторую ночь я им кажусь
Бессмысленным и голым.

И вот, усевшись, кто куда,
На чайник и на ступку,
Они притихли, как вода,
Ждут от меня поступка.

А мы отвыкли поступать,
Как велено природой.
А мы привыкли отступать
Поэмой или одой.

Но, терпеливые, они,
Не принимают слова.
Бог знает, где проводят дни,
И прилетают снова.

— Ну где тебя носило? —
Жена меня спросила
В двенадцатом часу.
Конфорку погасила,
Достала колбасу.

Я не подал и виду.
Но проглотил обиду
С борщем и колбасой.

Я что-то красил где-то,
И ехал без билета,
Расплющенный в автобусе,
От холода косой.

Кого-то где-то носит,
В чем мама родила,
Никто его не спросит,
Не спросят: — Как дела?

Ирония, Хохма Израйлевна, хватит с меня
Радости недопития, мудрости дули в кармане.
Скрипочка с подковырочкой, над горестями труня,
Не развлечет, не утешит, тем более — не обманет.

Время ворчать и талдычить, и все принимать всерьез,
Милости от природы медленно ждать, уважая,
В зарослях простодушия какой бы не вырос курьез —
Буду душою равен этому урожаю.

От изящной словесности, стало быть, отрекусь,
Мечтательной выпью заткнусь, прямо тут на болоте…
Родственник бедной Хохмы, старый бездельник
Вкус Ходит на тонких ножках и нос раздраженно воротит.

Брошен ворохом на воду
Хворост карандашных линий,
И привиделась природа
Семилетней Катерине.

Померещилось, что вместо
Желтых листьев, хлопьев белых —
Бесконечное семейство
Пузырьков окаменелых.

Известняк шершавым боком
Забелел в разгаре ночи —
Слабый свет мельчайших окон,
Монолит из одиночеств.

Я ли в эти откровенья
Не проник от А до Яти…
Но звучит благословенье
В хрупком знании дитяти:

Неразумным, лишним словом
В скучном и бесстрастном тоне,
Каплей воздуха живого
В чугуне или бетоне.

Каракулей беспечных серый хворост,
Спокойствие в осиннике густом,
Упорно продираемся сквозь хворость
Жасминных и калиновых кустов.

Нужна вода для глубины картины.
И коронует этот грустный вид
Старинный пруд в разводах темной тины,
А в бочаге утопленник стоит.

Подводными теченьями колышим,
Он всплыл бы к отраженным берегам,
И пузырьком на свежий воздух вышел,
Когда бы не колосники к ногам.

Была бы глубина, а тайна будет,
И суть невсплывшая останется ничьей…
Между стволами серебрятся люди,
Дорожка из толченых кирпичей.

В расплывшейся листве скопилась влага,
И промокает небо, как бумага.

— Наденьте головной убор,—
Вздохнула мама.
Обходим оживленный двор
Универсама.

Хлопочет здесь толпа ворон:
Зачем поля им, когда еда со всех сторон.
Идем, гуляем.
Идем, гуляем. В пустыри
И буераки,
Там лопаются пузыри, —
Зимуют раки,

Там что-то по ночам шуршит,
Топорщит ушки,
И в заморозки хороши
Грибы чернушки.
Там облака тусклее льда.
Калитка в поле,
Сад, облетевший навсегда, —
Дрова, не боле.

Калитка на одной петле,
И ветер тихо
Толкает от себя к себе,
Ни вход, ни выход…

За кольцевой дорогой, без
Конца гудящей,
Застыл великолепный лес,
Как настоящий.

В теплой маслянистой охре
Пропадает первый снег.
На бечевке рыба сохнет
В затуманенном окне.

Чем избушка та хранима,
Век рассыпался, как мел.
Время — это все, что мимо,
Все, чего ты не сумел.