Юрий Трубецкой - «Под этим небом черной неизбежности…»

Блоковское, цыганское,
Больное и чуть живое.
Раскольничье, окаянское
С окровавленной головою.

Трижды прокляты, бездомны
Нищи, — в дождь, в метель,
Поле, поезд, небо огромное.
Беженская постель.

Стоит старик на перекрестке.
Он — буря, снег. Он здесь чужой.
Проходят дети и подростки
И полицейский постовой.

Он к ним никак не обращает
Рассеянный и смутный взгляд.
Из них никто не замечает
Его бессмысленный наряд.

Он между прочим слабо сделан
Из снега, ветра и воды.
Слегка сквозит костями тело
Из-под зеленой бороды.

И он враждебно-равнодушен
Ко всем прохожим и делам,
Бессмертные считая души
За скверный и ненужный хлам.

Он — буря, снег. Он — зимний вечер.
И синим светом залито,
Плывет как в океане глетчер
С большим воротником пальто.

Звенящий ключ. Игра воображенья.
Халат гриппозный, горькая слюна,
И мысли неумелое скольжение
(По клеточкам схоронена).

Записан бред — ритмическая скука.
Кошачий мир компотной кислоты.
Ныряет медленно луны фелука
В коричневые лоскуты.

А на окне сады араукарий —
Зимы ненужный ранний рецидив.
Камена, мы сегодня не в ударе,
Грозит нам — длительный разрыв!

Идеи все, что вспомнились сегодня,
Метафоры — живые мертвецы.
Выводят из какой-то преисподней
Пегаса черти под уздцы.

Да, мы будем смотреть на стеклянные грозди созвездий
В Петербурге холодном, где зимой сгущается мрак,
Где присутствуют Музы на том театральном разъезде,
Где унылого автора видит лишь пара гуляк.

Да, мы будем бродить, рассуждая о прихотях жизни,
С Блоком слушать в ночном ресторане цыганскую грусть,
Ах, зачем нам дано на последней, трагической тризне
Драгоценные строфы, сквозь бред, повторять наизусть!

Наклоняются ниже стеклянные грозди созвездий.
Полуночной Авроры улыбка сквозит в облаках.
Будем с автором, в черном, пустом театральном подъезде,
Говорить о стихах, о России — и прочих ненужных вещах.

Не бывает «невзначай»…
Добрый сумрак, крепкий чай
Да обкуренная трубка.
На замызганном дворе
В безнадежном сентябре
Осень веет пестрой юбкой.

Было не было… Опять
Заниматься и писать…
Слушай маятник упрямый,
Старость черствую встречай!
Трубка, книга, крепкий чай —
Скучный акт житейской драмы.

Когда, ложась в постель, я задыхаюсь
И своего увижу двойника…
— Погода, нынче, сударь мой, плохая!
Не оттого ль и вся моя тоска?

А завтра что? Политика и плутни,
Сады в дожде и неба коленкор.
Устроиться у печки поуютней
И нехотя писать какой-то вздор…

Плотно закрыто окно.
Дождь или снег — все равно.

Я никуда не иду
И никого я не жду.

Весело, скучно иль грусть —
Как-нибудь сам разберусь.

Рад или вовсе не рад…
В окна глядит листопад,

Длинный, змеиный закат.
Падают листья, летят…

Без шапки, пьяный и хромой,
Минуя черную ограду,
Из кабака идет домой
Уничиженный Мармеладов.

Уже пропит последний грош
Из эмигрантского бюджета.
И все равно не разберешь,
Коль смерть поставлена дублетом.

Ревут машины на углу,
Лечь под колеса приглашают, —
В пронизывающую мглу
Лучи бросая, исчезают.

И у канала — как тогда —
Мантилька, шарф, беретик старый…
И тянет погребом вода,
И снег шипит на тротуарах.

Хрипит в эфире «Хуторок»
В мотиве модного чарльстона.
И медленно проходит Рок
По улице неосвещенной.

Кричу я, ускоряя шаг:
— Постойте, Сонечка, не надо!
И только отвечает мрак
Шуршаньем городского сада.

Как страшно. Никого со мной.
Скользит, бесцельно вдаль шагая.
Но мрачно, под окном пивной,
Стоит и курит Свидригайлов.

Там ветки снежные летят
Под ветром европейской ночи,
И звезды горькие глядят
Сквозь туч разгневанные клочья.

Здесь, в Германии, я у муз
Ничего не делать учусь.

Вместе с кошкой я днем дремлю
Или мух осенних ловлю.

Но никто не знает, что я
Только тень слепая моя.

Что не я, а кто-то другой
Утром с почты несет домой

Синеватый письма квадрат
(Огорчен или очень рад)…

Письма пишет какой-то друг.
Он придуман, как всё вокруг.

Отчего эти влажные веси,
Опрокинутый полумесяц,
Забор, береза в стороне —
Напомнили Россию мне?

Ноги босые в пыли,
Дорога слепа и зла —
Камни, осколки стекла.
А вверху — журавли, журавли.

Маленькое солнце одуванчика в траве,
Белые овечки в нежной синеве.
Что мне это солнце и чистота,
Ведь за декорацией — тлен, пустота.

Когда бегут часы…
Высокой вечностью в лицо мне ветер дышит
И очень сложная машина жизни
Отщелкивает каждую секунду,
Ее отбрасывая прочь в небытие.
Что было только что уже не повторится…

Когда бегут часы… И вот я знаю:
Бездушный спикер мне об этом скажет:
Что «Achtzehn Uhr»… А дальше передача
Чайковского, иль Шумана, иль просто
Какой-нибудь там танцевальный «шлагер».

А, может быть и пенье о любви печальной,
О Беатриче, гибнущей; как птица
Под яростным пустынным ураганом.
О Моне-Лизе или о Джульетте…
О чем еще? Иль — о моем молчаньи?

Такая тишь заката… Так бывает.
Резные двери. Готика и лед.
Веселый тополь крону наклоняет
И черный дрозд поет себе, поет.