Дидерик Опперман - Ночной дозор

"Где Мануэл? Что, скажи, за спешка?

Ты посиди, я плесну по чуть-чуть..."

"Плесни по четыре пальца, молодчик!

Голая истина радует глаз.

Мяты, пожалуй, добавь листочек.

А позже - пойдем... Нет, лучше сейчас".

Дверь - нараспашку... Труба, завывая,

звучит над домами, над горной грядой;

кажется: рушится персть мировая,

залитая бесноватой водой.

Все наполняется тяжкой дрожью,

мир уплывает во тьму, будто плот,

гудок, уповая на милость Божью,

ревет, и ветер тоже ревет.

В лампионах вскипает волной горячей

море огней с дождем пополам,

и ковыляют походкой рачьей

надписи движущихся реклам.

Образы мчатся в туман, покинув

привычное место, сорвавшись с орбит;

мимо автобусов и магазинов

Йорик к исходной точке бежит;

"Миф о душе навязал мне оковы,

и, карнавалом плоти дразня,

в сумрак лиловый, средневековый,

до светлого дня погрузил меня.

Должен ли я Господни галеры

вкруг скалы провести возможно скорей,

должен ли землю во имя веры

крестом уснащать посреди морей?

Его отрицал я, однако сразу

мне явлен был бурлящий металл;

у побережья, предавшись экстазу,

Город Золота я искал.

И здесь, в кроваво-земной обстановке,

моя душа сведена на нет:

крысы-купцы меня по дешевке

купили всего за тридцать монет.

Огнями Святого Эльма повсюду

глаголет Он, указуя дверь

и дорогу к недостижимому чуду,

но я опоздал... И что пользы теперь?

К чему мне серебреники и злато,

скот и рыба и все богатства в стране?

Все, что роскошно, и все, что свято,

уже давно не мое, не по мне.

Которым, еще неведомым козням

буду вручен на своем веку?

Не вишу ли я, скудоумный, поздним

Иудою на последнем суку?"

*

На тридцать третьем сойдя километре,

он чует: налиты ноги свинцом.

Двое подходят, в дожде и ветре:

один - с бородкой, со впалым лицом.

- Я с вами не должен! Ибо измену

совершил добровольно... - Кончай игру.

Я, заплативший высшую цену,

ныне отсюда тебя беру.

Дабор, веселый и круглорожий,

шприц достает и вгоняет иглу.

Йорик металл ощущает под кожей,

все кружится... Все отлетает во мглу...

В небытие отлетают сырое

город и мир и весь окоем.

В единую цепь скрепленные, трое,

качаясь, так и уходят втроем.

Сирена смолкает. Голос набата

еще остается, но без следа

над морем и он отлетает... Куда-то...

Потом - лишь туман и вода... Вода...

КЛАРА МАЙОЛА

Клара Майола ушла по тропке,

хотела отца домой привести:

слепой, он сушняк собирал для растопки,

но Клара Майола сбилась с пути.

Клара Майола, малышка нескладная,

в хрупкий снежок легла, в забытье:

скорчены, словно лоза виноградная,

кофейные руки и ноги ее.

Клара Майола, от участи горшей

навсегда защитили тебя холода;

так же тепло, как тебе, замерзшей,

мне не будет в родном краю никогда.

ПИСЬМО С КАНИКУЛ

Три вороны кричат из кроны кизила

надо мной; перепелами в траву

множество дней уже проскользило.

Утром копал я у озерка

для рыбалки червей - а нашел трилобита,

будто лист из забытого дневника.

Няньке старой не встать, похоже, с постели

никогда: похудела, слезятся глаза,

губы движутся, как жернова, еле-еле.

Игуана, тропа, где прошел козерог,

или скалы, раскрывшие чресла ущелий,

все дает подсознанью неясный намек.

Цесарка в гнезде сидит тяжело,

а в душе у меня неизменно гнездятся

лики города: жесть, и бетон, и стекло.

ДОЖДЬ НАД ВЕЛЬДОМ

Радуга - месяц, который по счету,

над термитником старым стоит

оком птицы, готовой к полету.

В час ночной, под совиный крик,

из тумана, из камышей

дует на реку белый бык.

Но однажды он в полдень озлится,

вознесет рога выше гор

и тогда возлетит из термитника птица.

НОЧНОЙ ШТОРМ НАД МОРЕМ

Ждет ли море, что, затмив горизонт до края,

с гор ночных прилетит гигантская птица,

птица седая?

Слышен распластанных крыл серебряный трепет,

и с грозным клекотом мандариново-красный клюв

волны треплет.

И, взмахнув тяжелыми от воды крылами,

назад, к горам устремится, песню огня

вознося над нами.

СЦЕНАРИЙ

Вот - фотоснимки, и в том числе

ванная комната. Сын - в петле.

Моцарт стихает. Лишнее. Вздор.

Сцена меняется. Дом и двор.

- Повесился ночью... Кто виноват?

Не с девушкой ли получился разлад?

- Не валите напраслину на паренька.

Дело не в девушке. Наверняка.

- Бывает, что сын ненавидит отца.

Часто ль наказывали сорванца?

- Ничего и в помине такого нет:

учился музыке несколько лет...

- Мадам, выкладывать правду пора.

- Ах, это все природы игра!

Из четырех сыновей - один

лишь он темнокожим был, господин!

Вот - фотоснимки, они со мной:

трое белых братьев, четвертый - цветной.

ЗАБВЕННЫЙ

Рассветным сумраком в отчаянии рыща,

он щель нащупывал, в которой бы сквозь тьму

ему забрезжили былые пепелища

хоть что-то из того, что памятно ему.

Когда над родником склонилась Тонженани,

он рассмотреть успел сквозь дно ее зрачков

кувшин под деревом, наполненный заране,

густые заросли хвоща и тростников,

кусты акации, которые тонули

в рассыпчатой пыльце полуденных лучей,

на миг застывшего в траве самца косули

но все оборвалось: она вошла в ручей.

И, прежний город потрясенно узнавая,

он увидал его глазами старика:

там влагой утренней курилась мостовая,

и тысячи подошв спешили до гудка

к станкам, - и стая голубей, взлетев от форта,

скользила к рынку, и тумана полоса

над спящею рекой была еще простерта,

и дым фабричный возносился в небеса.

Тигровой молью тьмы, воспоминаньем блеклым,

забвенным шорохом довременных лесов,

так и скитается, и жмется к темным стеклам,

к воротам и дверям, закрытым на засов.

НОЧНОЙ ДОЗОР СТАРИКА

Там выдра, юрко выскользнув из норки,

обнюхивает травы на пригорке,

в ночи рыдает, словно домовой,

и в изгороди рыскает живой;

но в дряхлом доме - тишь; впотьмах неярко

еще пылает фитилек огарка

над мертвецом; так лишь луне дано

над парусником, что пошел на дно,

искриться, - над волнами, что со злостью

швыряются адамовою костью.

Во мрак последним жестом старика

к отдушнику протянута рука,

по стенам виснут грузно и понуро

козлиные рога, удавья шкура;

и пожелтевших рам суровый ряд,

из коих предки пристально глядят;

их взоры строги и проникновенны,

их крови жар в мои стучится вены,

но, так и не вместясь в рассудок мой,

он рвется в бой с бушующею тьмой.

От старика они уходят в ночь,

как семена от оболочки прочь:

тот, кто начало положил поселку,

кто стены клал, тоскуя втихомолку,

и мастерком постукивал, - и тот,