Бах Ахмедов - Стихи

И вот тут что-то произошло. Все длилось несколько мгновений, и я снова обратил свой взгляд на портрет, но что-то изменилось вокруг меня — я ощущал это слишком ясно, чтобы забыться в глубоком пространстве шедевра. Невозможно выразить словами то, что не поддается выражению. Девушка вносила помехи, даже отойдя к маленькой скульптуре в стеклянном шкафу в центре зала. Я не мог снова отрешиться, все было нарушено, гармония восприятия исчезла, но, как это ни странно, появилась другая гармония, включавшая в себя первую. Мир качнулся куда-то влево, туда, где секунду назад стояла девушка, качнулся и снова медленно пришел в равновесие. Но теперь это был уже немного другой мир и другое, менее устойчивое равновесие. Тени, что окружали меня, побледнели и растворились, я услышал тихий звук или вздох и мне показалось, что его издала девушка в синем свитере, но это был просто обман слуха, ибо в любом музее это столь же заурядное явление, как мираж в пустыне. Темно-синий магнит притягивал мой взор, и я опять посмотрел на девушку и опять столкнулся с ее взглядом. Огромные карие глаза взглянули на меня, точнее сквозь меня, и в их взгляде я без труда прочитал легкую насмешку тщеславия. Они словно говорили: «А я все равно сильнее!»

«Посмотрим…»- ответил я и вновь погрузился в созерцание картины. На несколько минут я забыл про ее лицо, но постепенно какая-то нарастающая тревога заполнила меня, и я вынужден был сдаться. Я отошел от картины и взглянул в сторону синего пятна ее свитера. В этот момент девушка перешла в другой зал, и я почувствовал, как люди вокруг меня опять стали реальными, плотными и назойливыми, и это их грубое возвращение в хрупкий мир красок и образов вызвало во мне почти физическую тошноту, переходящую в ненависть, хотя я понимал, что они ни в чем не виноваты, они просто живые люди, такие же, как и девушка, нарушившая мое равновесие. И я снова простил их, когда в последний раз, уже издали взглянул на «мою» картину, перед которой стояли пожилые белобрючные французы в тончайшей золотой оправе очков, завернутые в кокон вежиливости и тихих реплик с непременной восхищающейся интонацей.

Я пошел в другую сторону, в другой зал, в другой мир и сразу оказался в окружении античных богов и богинь, покорно позволивших себя заключить в белый мраморный плен. Языческое буйство жизни погрузило меня в пучину тупого забытья, а пустые, мертвые глазницы футболили меня, как голубя со сломанным крылом. Я ощущал, как из меня со свистом вырывается энергия и рассеивается вокруг их белоснежных тел, налитых мышцами и смертью. Замкнутый кольцом парад вечно конфликтующих друг с другом греческих и римских властителей наводил почти мистический ужас. Страх был подобен порыву холодного ветра, пронизывающего до костей, и я не мог понять, почему он возник. Я поспешил прочь из этого зала, где самый воздух пах смертью и тленом. Я оставил их на съедение друг друга, всех этих воинственных и волевых цезарей с поджатыми плотно губами, я бросил им кость своего пренебрежения и нежелания разглядеть в них нечто большее, чем просто слепую печать времени. Кажется, дальше был зал малых фламандцев, но для меня это уже не имело значения, ибо синий цвет незнакомки превратил все окружающее пространство в пустоту, в ненужный довесок к ее шагам. И, тем не менее, этот довесок привлекал ее внимание и направлял ее шаги от картины к картине. А потом ее рассеянно скользнувший по мне взгляд превратил и меня самого в исчезающую тень, застывшую на холодном стекле равнодушия, в некоего виртуального полупризрака.

Но для меня это не играло никакой роли, потому что в тот момент мне была важна лишь цветная радуга моих ощущений, переливом которой я наслаждался в тысячу раз сильнее, чем всеми теснившимися вокруг бессмертными шедеврами. И подобно тому, как все семь цветов, сливаясь, дают белый, так и мои странные ощущения сводились к сильному и ясному чувству (или сознанию) того, что красота живая, красота в синем свитере (а девушка все-таки была удивительно красива, красива какой-то особенной красотой и появившийся было вначале легкий комарик моего сомнения был вскоре мгновенно убит ее взглядом) безо всяких усилий уничтожала Время и давала мне неожиданно власть над ним и над пространством, хотя я и понимал в глубине души, что и это ощущение иллюзорно, временно и хрупко, как застывший вокруг меня в неустойчивом равновесии мир. И все-таки эта, пусть даже иллюзорная власть дала мне возможность отбросить стены музея, как старый хлам, оставив в напряженной тишине залов лишь синее, плывущее сквозь пустоту пятно.

На самом деле, у меня не было желания настичь, привлечь, произнести заветную формулу и узнать имя незнакомки, но было непоборимое стремление понять, проникнуть, достичь исходной точки моего пути в построенном изощреннейшим способом лабиринте, в лабиринте, который возник при ее появлении в этих стенах загримированного под вечность времени. И я знал, что, найдя выход (или вход — в данном случае они совпадали) из этого лабиринта, я одновременно выйду из лабиринта более крупного, хотя и менее запутанного и страшного — из музея. У меня было странное и смутное чувство, что весь мой долгий и путаный путь приведет меня не просто к выходу, но к истоку, к пред-красоте, которая предшествовала и музею, и этой незнокомке, и всему нашему миру. И все-таки, каким-то таинственным образом эта изначальная красота была связана в моем сознании с синим свитером и с ее бледным, почти прозрачным лицом с огромными глазами, прячущими — я был уверен в этом! — разгадку всех лабиринтов и зеркал, в которых мечутся ослепшие от одиночества души. Это и повлекло меня в сомнительный и опасный путь скитаний без воды и пищи. И слишком поздно я вспомнил, как много людей не дошло до конца, вспомнил, когда снова увидел (в последний, о только бы в последний раз!) их безглазые белые бюсты, ледяные и гладкие до жути. Вдруг у меня появилось сомнение, что моя незнакомка приведет меня к выходу, но мне уже было неважно это. Мне хотелось только догнать ее и просто попросить разрешить загадку, словно это было так же естественно, как если бы я спросил у нее про время (тем более, что я собирался спросить почти тоже самое).

Таинственность всего, происходящего со мной, меня не удивляла, ибо каким-то мистическим образом я чувствовал, что это всего лишь начало и я здесь уже ничего не решаю. Окружавший меня мир имел для меня в тот момент значение лишь постольку, поскольку в нем произошла моя встреча с незнакомкой, и разве не было это лучшим доказательством того, что жизнь состоит из бесконечного множества отдельных частей, связанных между собой только тем, что они постоянно переходят друг в друга. Реальность (хотя я не знаю, что означает это слово) выливалась из одного полотна и вливалась в другое, между тем как я наблюдал за этими метаморфозами с холодным безучастием постороннего. И когда последняя картина, не найдя прибежища, пролилась на пол и исчезла, словно вода в песке, я ухватился за прозрачный жетон моего номерка, обещавшего спасение и переход на другой этаж, на другой уровень лабиринта и спустился вниз, в извечную тесноту и сутолоку гардероба, ощущая под ложечкой сладкий холодок выхода.