Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Мы сидели с хозяином,
строители шли,
пели,
к набережной сходя.
Закат потух.
Волга засверкала
вдали.
Упала темь такая,
что не забьешь гвоздя.
Потом тройчатые фонари
вспыхнули все.
Потом знамена зари
проплыли над шоссе.
Хозяин ушел на свои леса.
К блиндажу
архитекторы подошли,
с планом сверили местность.
Их голоса
доходили до сердца
обожженной земли.
Я всё
до слова слышал:
«Здесь будет дом
и улица
выстроится потом.
Вывеску и скворечню
подымем повыше.
Хозяина — в дом».

А пока
грузовики,
подскакивая на обломках,
везут кирпичи.
Каменщикам подпевай негромко
или
просто молчи!
У окопа
над Волгой встань,
молодая вселенная
голову вскинь:
здесь начинается
улица Ленина
домом номер один.

Летит вода, прохладная с утра,
у пристани Быковы Хутора.

Дай, память, мне перенестись на версты
и наверстать года!
Гляжу в Москву,
как волны катятся под Крымским мостом,
от стен Кремля,
по перекатам острым,
туда, где жил,
оттуда, где живу.

Дай видеть всё.
Алеют вечера
над пристанью Быковы хутора.

Над босоногой ивой кипень галок
на левой стороне, на луговой;
вода промасленная у причала
непросыхавший берег укачала,
и небо ясное над головой;
травой обросшие обрывы…
Рано
встают у нас,
выходят из ворот.
Туман скрывает сизые лиманы…
Так в памяти отцовский край живет.
Так Волга мне
приветным платом машет.
Волна волну подталкивает мне,
зовет меня к низинной стороне,
к теплу
глазастых
ветреных ромашек.

Там, где еще шумел огневорот,
я вас встречал
на землях чужедальных,
на улицах,
на площадях,
в преданьях,
волжане —
уважаемый народ.
Тогда гляделись в воды тухлой Шпрее
высокие колеса батареи!
Теперь вы дома.
Ничего не надо, —
прийти с полей зеленых,
на закат
глядеть.
Идут по Волге облака,
дождем пройдясь над степью Сталинграда.
Приречных сел вечерний переклик!
Дома расселись, обхватив колени.
И ночь плывет, как черный дощаник,
в зеленое хмельное загляденье.

А скоро
в колос вымахнут хлеба,
а скоро будет новая изба,
и молотьба пойдет колхозным полем,
и сразу —
всем
по локоть рукава,
а в белых башнях шатких мукомолен
тяжелые закружат жернова.
А скоро
пир у мира.
Половина
села
начистит сразу сапоги,
проверенные на камнях Берлина.
И пыль закружится из-под ноги,
арбузный мед забулькает в садах.
Проклеванные воробьями вишни
сушить рассыплют на припек
в затишье,
и девушек открытые глаза
взволнуются догадкою давнишней.

А скоро будут свадьбы —
честь по чести,
мне погулять бы!
Угостят вином.
Носы расплющив, парни на окно
надвинутся, вздыхая по невесте,—
всему черед.
Жених сидит на месте,
и горница заходит ходуном.

Мой милый край!
Арбузная столица!
Я перешел и войны и миры.
Я не могу к тебе не возвратиться,
я должен стать на солнечном лугу,
в кругу родных,
у родственного дома
проверить, как живу
и что могу,
напиться Волги,
выспаться в стогу —
и в путь опять,
и в путь —
до окоема.

В далеком
от войны
году
по Сталинграду вновь иду,
Всё радует меня:
окно
в стекле,
фонарь над головой,
большая вывеска: «Кино»,
и сквер
с бушующей травой,
и кран с охапкой кирпича,
и сталинградский первый зной,
и каменщики
над стеной,
заложенные до плеча.

Я за угол свернул, и вот,
как сон,
как сказка,
на меня
стена горящая плывет
в отеках
дыма
и
огня.
Красноармейцы пронесли
картину,
пели озорно;
дотрагиваясь до земли,
на раме билось полотно.
К ларьку прибили стену ту,
квасница вывеску сняла,
маляр набросил черноту
на просинь чистого стекла.

Бойцы передохнули всласть,
жару задобрили кваском,
к ларьку,
под крышу,
стали класть
мешки, набитые песком.
Везли подбитый танк сюда,
и «мессер» ставили торчком,
и скручивали провода,
смеясь, тянули их крючком.
Дом новый,
закоптив до пят,
заляпали со всех сторон,
а оператору
опять
казался слишком новым он.
Пустили дым,
сжигая ель,
воронки выкопали вновь
и на веселую панель
плеснули из ведерка кровь.
Изобразили цвет и звук —
не получилось всё равно.
Мальчишки,
бегая вокруг,
кричат на них:
«Кино! Кино!»

Легко мне стало:
жизнь идет!
Искусство, успевай и ты,
разведывай,
гляди вперед,
заметь грядущего черты.
Не мажьте стены,
красьте их,
чтоб свет
рождался под рукой,
не тормозите
дел живых…
Поэзия,
не будь такой!..

Гремя,
по мне скользнула тень,
я на ходу влетел в трамвай.
Скорей
туда,
где новый день!..
Строка моя, не отставай!

Земля просыпается,
празднично дышит.
Всё готово к цветенью —
от дерева
до древка.

Расселись над городом,
навалились на крыши
белокаменные облака,
и, крыльями оттолкнувшись слегка,
птицы поднимаются выше.

Прогудев по мостам ажурным,
в город врываются поезда.
Трамваи расходятся, как всегда,
кланяясь стрелочникам дежурным.
И плывет,
пробуждая громом,
самолет над аэродромом.

Телеграфные провода расцвели,
в капли убранные,
как в почки.
Капли бегают по цепочке,
как новости для весенней земли, —
сорвавшись,
эти капли легли
в стихотворение первой строчкой.
И утро это,
когда рассвело,
в счастье мое, как начальный камень,
вошло поездами пришедшими
и залегло
ручьем, пробивающимся рывками,
деревом, выбеленным набело,
и белокаменными облаками.

Синеет небо.
Падает капель,
и тени голубеют на снегу,
зеленая стоит в сугробе ель, —
соединить всё вместе
не могу.
Ты рядом не такая,
как вдали.
Я мысленно подальше ухожу.
Молчи,
я на другом краю земли,
воспоминаньем смутным дорожу.
Вот вспоминаю всю тебя мою,
придумываю мысленно опять,
как ты опять
в заснеженном краю
не устаешь меня живого ждать.
Твое письмо давнишнее беру:
«Благополучно всё. Пиши. Привет»,
Приписываю твоему письму
всё то,
о чем в письме
ни слова нет,
Я мыслью дом домой перенесу,
в мечте
письмо в свиданье претворю,
все яблони твои
в моем лесу
я поселю
и разожгу зарю.
Все строчки истолкую, как хочу,
из равнодушья твоего слеплю
любовь.
За эту вольность я плачу
тем,
что из нас двоих
один люблю.
Но я устал от выдумки своей,
фантазия устала, не могу.