Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Всё утихало,
будто в море после шторма,
когда на берегу травинки и ракушки,
и сохли заплески,
затвердевали ровно,
как на щеке от сна следы подушки.
Дул ветер, дождь выветривая буднично.
Светлело всё.
И начинало петь под окнами.
Клевали сыто голуби у булочной,
и облокачивались облака на крыши мокрые.
Но остывало всё от неба близкого,
и после бури одиночество охватывало.
И всё в природе
от большой тоски
выискивало
кого-то,
где-то
и чем-то виноватого.
Тебе дышалось легче.
Дальше виделось.
Но замечала ты одни подробности.
Потом на жизнь чего-то вдруг обиделась.
И, смелой став,
зажмурилась от робости.
И было тебе трудно это вынести,
ты отвечаешь, нервно пальцы комкая.
Ты, чуткая,
всё понимающая,
тонкая,
становишься всё громче,
всё порывистей.
Тебя несет, уводит, жжет неведомое
и гонит, гонит к каждой небывалости,
Я понимаю,
что с тобой, девчонка бедная.
Но я молчу и замираю сам от жалости.
Ну, отдохни, я говорю,
пойми, одумайся.
Пойдем, я говорю, покамест звездно…
Всё прояснеет, говорю,
и всё обдуется…

Я говорю.
Зову тебя.
Наверно, поздно.

Как будто среди ночи разбудила —
так разлюбила.
Но ты сама еще не поняла,
что это было.

Да,
нежность тихо-тихо так подкрадывается,
баюкает так мерно, как прибой.
Как будто бы
за что-то там оправдывается,
смиряется
и жертвует собой.
Она предупредительна, как счастьице,
улыбчива, как море вдалеке.
Та нежность
как приладится — и ластится.
Лепечет имя.
Гладит по щеке.
На пепелище, сжатое любовью,
на войлочных подошвах вышла ты.
К ней,
как сиделка,
села к изголовью
и подала осенние цветы.
О нежность,
ты —
прилежность принадлежности,
ты вырасти из милости могла,
из чувства долга
или так — из вежливости.
Ты думала — природу обвела!
Из жалобности выросла,
из жалости.
Ты можешь обмануть и заманить.
Но всё ж тебе,
хотя бы в самой малости,
пожара
никогда не заменить.
Я думаю порой о неизбежности.
Огонь под пеплом.
Да, огонь в крови.
А трудно будет этой жалкой нежности,
когда любовь
потребует любви.

Нет памяти у счастья.
Просто нету.
Я проверял недавно
и давно.
Любая боль оставит сразу мету,
а счастье — нет.
Беспамятно оно.
Оно как воздух — чувствуем и знаем,
естественно, как воздух и вода.
Вот почему
и не запоминаем,
и к бедам не готовы никогда.
О счастье говорить — и то излишне.
Как сердце — полагается в груди,
пока не стиснет боль, оно неслышно,
и кажется — столетья впереди.
Удивлена ты:
я смеюсь, не плачу,
проститься с белым светом не спешу,
А я любую боль переиначу,
я памятью обид не дорожу.
Беспамятное счастье я не выдам,
мы — вдох и выдох,
связаны в одно.
Нас перессорить
бедам и обидам —
меня и счастье —
просто не дано.

Из глины он тебя лепил,
податливую, словно глина.
А я тогда еще любил
легко,
доверчиво,
старинно.
Он убеждал тебя, что ты
не то, что есть.
Ты замирала.
Свои кудряшки подбирала,
меняла детские черты.
Он поправлял рукою позу,
корпел, неловкий ученик,
и из поэзии на прозу
переводил тебя в тот миг.
Ты в восхищении застыла.
Лепил он, лестью заманя.
Ты незаметно уходила
и от себя
и от меня.
Хотела крикнуть,
но смолчала.
Была сладка тебе беда.
Ты всё тончала и мельчала —
и растворилась без следа.
Вот выставлена.
Ну и что же?
Да это вовсе не она.
Изображенье у окна
с той, выдуманной мной, не схоже.
Ни в чем ее не нахожу,
легко смеюсь стряпне бездарной,
и мимо кошечки базарной
так равнодушно прохожу.
Та, что любил, — в моей судьбе,
я выдумал ее, как сказку.
А эту
гипсовую маску
посмертную —
возьми себе.

Ты краски созерцай.
По лестнице скрипучей
ходи хозяйкой.
Ты себя не мучай
сомненьями. И не тревожь себя.
Закономерно
всё, что случилось.
Да и не случилось это,
всё было так рассчитано, примерно.
Ну, веселись.
Еще не всё пропето.

На Масловке стоят картины, маслом
намазанные, словно бутерброды.
Ты умиляйся их высоким смыслом
и не смущайся.
Веселись по красным числам,
и отмечай —
идут за годом годы,
проходят в распорядке ежечасном.

Как я боюсь:
в тебе клокочет нечто.
Не вспоминай.
Забудь ту комнатенку,
ту тоненькую бледную девчонку
с ногами на тахте.
В слезах признанья…
Ну зачем? Забудь навечно.
На Масловке живи себе, как ты хотела.
Играй. Осваивай другое дело.
Вживайся в образ, становись совсем иною,
забудь скорей подаренное мною.
Всё оборви,
что от любви осталось нашей,
и не трогай.

Всё это не твое.
Иди своей дорогой.

Ты выбирала,
ты искала,
ты выискивала,
металась и ждала, играла в прятки,
и страхом
побеждала страх
разрыва близкого.
Ты заслужила.
Отдохни.
Теперь уж всё в порядке.

Я живу на Песчаной,
приходите ко мне!
Снег и снег величавый
кружится в вышине.
Снег и снег, снег и снег…
Товарищи,
приходите скорей.
Снег оттопайте тающий,
веник есть у дверей.

Я прошел по дорогам
из Москвы в Сталинград,
и теперь я о многом
побеседовать рад.
Нам, товарищи, вместе
надо быть в этот час,
я дорогою вести
встретил —
вести от вас.

Вести важные плыли
через лес, через степь,
в тех вагонах, что были
с меткой:
«Годен под хлеб».
Грейдер вытерт до лоска,
кони шли и быки,
от вестей на повозках
распирало мешки.
ЗИСы встречные пели,
было весело им,
и рессоры терпели
под зерном молодым.
Проводил меня снова
Сталинград на заре.
Мне не надо иного,
чем земля в сентябре!

Я живу…
Вы запомните.
Приходите, друзья.
Мне без вас в этой комнате
больше просто нельзя.
Я зову вас надолго —
до конца моих дней,
как зовет меня Волга
и поэма о ней.
Собирайтесь от Волги,
от речонки любой,
чистый ветер тревоги
захватите с собой.
Отогрева, обдува
жду от ветра того.
Очень надо обдумать
мне себя самого.

Снег, товарищи.
В инее
стекла окон моих.
Что-то очень уж зимнее
нанесло на двоих,
Где сегодня летаете?
Приходите ко мне,
отдышите, оттайте
иней тот на окне!

Родная степь уснула в теплом ветре,
дыша настоем зреющей травы.
На тысяча двухсотом километре
встречаю ночь,
вторую от Москвы.
Руль под рукой подрагивает крупно,
машина мчит, ее не торопи.