Бахыт Кенжеев - Послания

и любовь похожа на листьев плеск,
если вычесть возраст и ветра свист,
и в ночной испарине отчих мест
багровеет кровь – что кленовый лист,

и следов просёлок не сохранит —
а потом не в рифму мороз скрипит,
чтобы сердце сжал ледяной магнит, —
и округа дремлет, и голос спит —

для чего ты встала в такую рань?
Никакого солнца не нужно им,
в полутьме поющим про инь и янь,
чёрный с белым, ветреный с золотым…

Европейцу в десятом колене
недоступна бездомная высь
городов, где о прошлом жалели
в ту минуту, когда родились,

и тем более горестным светом
вертоград просияет большой
азиату с его амулетом
и нечаянной смертной душой.

Мимо каменных птиц на карнизах
коршун серый кидается вниз,
где собачьего сердца огрызок
на перилах чугунных повис.

Там цемент, перевязанный шелком,
небелёного неба холсты,
и пора человеческим волком
перейти со Всевышним на ты.

И опять напрягается ухо —
плещет ветер, визжит колесо, —
и постыла простая наука
не заглядывать правде в лицо.

Уходит звук моей любимой беды, вчера ещё тайком
зрачком январским, ястребиным горевшей в небе городском,
уходит сбивчивое слово, оставив влажные следы,
и ангелы немолодого пространства, хлеба и воды
иными заняты делами, когда тщедушный лицедей
бросает матовое пламя в глаза притихших площадей.

Проспекты, линии, ступени, ледышка вместо леденца.
Не тяжелее детской тени, не дольше лёгкого конца —
а всё приходится сначала внушать неведомо кому,
что лишь бы музыка звучала в морозном вытертом дыму,
что в крупноблочной и невзрачной странице, отдающей в жесть,
и даже в смерти неудачной любовь особенная есть.

А кто же мы? И что нам снится? Дороги зимние голы,
в полях заброшенной столицы зимуют мёртвые щеглы.
Платок снимая треугольный, о чём ты думаешь, жена?
Изгибом страсти отглагольной ночная твердь окружена.
И губы тянутся к любому, кто распевает об одном,
к глубокому и голубому просвету в небе ледяном…

То могильный морозец, то ласковый зной,
то по имени вдруг позовут.
Аметистовый свет шелестит надо мной,
облака молодые плывут.

Не проси же о небе и остром ноже,
не проси, выбиваясь из сил, —
посмотри, над тобою сгустился уже
вольный шум антрацитовых крыл.

И ему прошепчу я: души не трави
человеку, ты знаешь, что он
для насущного хлеба и нищей любви,
и щенячьего страха рождён,

пусть поёт о тщете придорожных забот,
земляное томит вещество —
не холоп, и не цезарь, и даже не тот,
кто достоин суда твоего.

Но конями крылатыми воздух изрыт,
и возница, полуночный вор,
в два сердечных биения проговорит
твердокаменный свой приговор.

Пой, шарманка, ушам нелюбимым —
нерифмованный воздух притих,
освещен резедой и жасмином европейских садов городских,
подпевай же, артист неречистый со зверьком
на железной цепи,
предсказуемой музыке чистой, прогони её или стерпи,
что ты щуришься, как заведённый,
что ты слышишь за гранью земной, в
голосистой вселенной, бездонной и короткой,
как дождь проливной?

Еле слышно скрипят кривошипы, шестерёнки и храповики,
шелестят елисейские липы, нелетучие ноты легки,

но шарманщику и обезьяне с чёрной флейтою наперевес
до отчаянья страшно зиянье в стреловидных провалах небес,

и сужается шум карнавала, чтобы речь, догорая дотла,
непослушного короновала и покорного в небо вела.

Земли моей живой гербарий! Сухими травами пропах
ночной приют чудесных тварей – ежей, химер и черепах.
Час мотыльков и керосинок, осенней нежности пора,

пока – в рябинах ли, в осинах – пропащий ветер до утра
листву недолгую листает, и под бледнеющей звездой
бредут географ, и ботаник, и обвинитель молодой.

Бредут в неглаженой рубахе среди растений и зверей,
тщась обветшалый амфибрахий и архаический хорей
переложить, перелопатить, – нет, я не всё ещё сказал —

оставить весточку на память родным взволнованным глазам,
и совы, следуя за ними и подпевая невпопад,
тенями тёмными, двойными над рощей волглою летят.

Чем обречённее, тем слаще. Пространства считаные дни
в корзинку рощи уходящей не пожалеют бросить ни
снов птичьих, ни семян репейных, ни ботанических забот.

Мятежной твари оружейник сапожки новые скуёт,
на дно мелеющего моря ложится чистый, тонкий мел,
и смерти тождество прямое ломает правильный размер.

Не зря ли реки эти льются? Ещё вскипит в урочный час
душа, отчаявшись вернуться в гербарий, мучающий нас.
Пустое, жизнь моя, пустое, – беречь, надеяться, стеречь.

Ещё под пленкой золотою долгоиграющая речь
поёт – а луч из почвы твердой жжёт, будто молнии прошли
сквозь кровеносные аккорды угрюмых жителей земли.

Седина ли в бороду, бес в ребро —
завершает время беспутный труд,
дорожает тусклое серебро
отлетевших суток, часов, минут,

и покуда Вакх, нацепив венок,
выбегает петь на альпийский луг —
из-под рифмы автор, членистоног,
осторожным глазом глядит вокруг.

Что случилось, баловень юных жён,
удалой ловец предрассветных слёз,
от кого ты прячешься, поражён
чередой грядущих метаморфоз?

Знать, душа испуганная вот-вот
в неживой воде запоздалых лет
сквозь ячейки невода проплывёт
на морскую соль и на звёздный свет

за изгибом берега не видна,
обдирает в кровь плавники свои, —
и сверкают камни речного дна
от её серебряной чешуи.

Обманывая всех, переживая,
любовники встречаются тайком

в провинции, где красные трамваи,
аэропорт, пропахший табаком,

автобус в золотое захолустье,
речное устье, стылая вода.

Боль обоймёт, процарствует, отпустит —
боль есть любовь, особенно когда

как жизнь, три дня проходит, и четыре,
уже часы считаешь, а не дни.