Бахыт Кенжеев - Послания

под ветром сквозь ночные стёкла
под ним душа моя продрогла
как весело и как давно
сирени веточка засохла
в стакане вымерло вино

неслышно бегают минуты
в ночные тапочки обуты
один мышонок в шесть минут
и дремлет человек как будто
слепые ангелы поют

а главный видит через щёлку
как он плутует втихомолку
бутылку тащит с ледника
и жизни медную иголку
вытаскивает из виска

ах счастье веточка сирени
застывшая в прощальном крене
когда разъехались друзья
чужим садится на колени
ночная музыка моя

а мы чужих детей качали
на пьяных праздниках молчали
не умирали никогда
зачем же майскими ночами
печальны наши города

Откочевали братья мои на запад.
Снимались утром, смеялись громко,
Когда выводили коней, когда гнедых седлали,
Ладили к сёдлам мешки солёного мяса,
Тугие бурдюки, тяжёлые луки,
Длинные стрелы в узорных медных колчанах.

Унеслись на запад смелые люди мои.
Унеслись сыновья узкоглазые, молодые
К просторам славянским, землям венгерским,
Оставили степи сухие, к озёрам голубооким
Унеслись, к женщинам с бледною белою кожей,
Русскому золоту, шведскому серебру.

Нет, не умрём мы до срока в рыжих степях.
Оставили нам и овец, и коней черногривых,
Оставили нам ножей тяжёлых стали дамасской,
И звёзд молочных, и женщин юных.
Но не могу я спокойно спать под пустынным небом —
С кем разделю я радость кровавого боя,
С кем разделить мне сладость вечернего мяса…

Зажгутся фонари, и милое лицо
В восьмиугольнике предательского света
Увянет, и любой любовник дважды
Подумает, зачем ему всё это.
Для нежной темноты давнишние черты
И тёплая щека – а день введёт в обман,
Осыплет краску с губ, заставит различить
В покровах мумии две ссохшиеся груди.

Мне сердца слушаться велели, а оно
Ничуть не лучше разума; напрасно
Соразмерял я жизнь с его биеньем,
Противореча собственному пульсу,
По косточкам раскладывая страсть.

Лети вне времени, спокойный господин,
Продрогший на египетском ветру.

Мне столько лет велят повиноваться,
Пора бы хоть немного измениться.

Но детский мяч, подброшенный в саду,
Ещё не скоро упадёт на землю.

Лета к суровой прозе клонят
лета шалунью рифму гонят
её прозрачные глаза
омыла синяя слеза
она уже другому снится
диктует первую страницу
и
радуясь его письму
ерошит волосы ему

чужие души ветер носит
то в небеса то в яму бросит
они до самой тишины
минувшей осени верны
а мне остался безымянный
вокзал и воздух голубой
где бредит мальчик самозванный
помятой медною трубой

Когда в беспечном море тонет
житейской юности челнок
полночный ветер валит с ног
к суровой прозе годы клонят —
душа качается и стонет
и время погибать всерьёз
шалунью рифму годы гонят
из теплой кухни на мороз

а мальчик с гулкою трубою
так ничего и не сказал
когда вступал вдвоём с тобою
на переполненный вокзал
в глаза мне сыплется извёстка
сухая музыка быстра
и ни верёвки нет
ни воска
ни ястребиного пера

Прошло, померкло, отгорело,
нет ни позора, ни вины.
Все, подлежавшие расстрелу,
убиты и погребены.

И только ветер, сдвинув брови,
стучит в квартиры до утра,
где спят лакейских предисловий
испытанные мастера.

А мне-то, грешному, всё яма
мерещится в гнилой тайге,
где тлеют кости Мандельштама
с фанерной биркой на ноге.

Хорошо в лесу влюблённом,
где листва ещё легка,
и пологим небосклоном
проплывают облака —
верно, с тем и улетали,
чтоб избавить от печали,
чтобы в травах по пути
мать-и-мачехе цвести…

Лес шумит, но было б тихо,
если б не был майский склон
возле станции Барвиха
чёрной стаей населён.
Всё ты высчитал и взвесил,
но одна загвоздка – в том,
что по-прежнему невесел
хрип вороний под дождём.
В светлых соснах мгла густая
в воздух пасмурный взвилась,
и кричит, перелетая,
тенью на землю ложась…

Как там сказано в балладе?
Nevermore – и боль в виске.
Не кричите, бога ради, на
английском языке…

Всей громадой серой, стальною
содрогается над Невою
долгий, долгий пролёт моста.
Воды мутные, речи простые,
на перилах коньки морские,
всё расставлено на места,
всё измерено, всё как надо,
твоя совесть как снег чиста,
и в глазах сухая прохлада.

Это спутник твой – посторонний,
спутник твой тебя проворонил,
в плечи – голову, в землю – взгляд.
Осторожный, умный, умелый,
пусть получит он полной мерой,
сам виновен, сам виноват.

А над городом небо серое,
речка, строчка Аполлинера,
вырвусь, выживу, не умру.
Я оставлю тебя в покое,
я исчезну – только с тоскою
совладать не смогу к утру,
заколотится сердце снова,
и опять не сможет меня
успокоить дождя ночного
стариковская болтовня…

Уладится, будем и мы перед счастьем в долгу.
Устроится, выкипит – видишь, нельзя по-другому.
Что толку стоять над тенями, стоять на снегу,
И медлить спускаться с пригорка к желанному дому.

Послушай, настала пора возвращаться домой,
К натопленной кухне, сухому вину и ночлегу.
Входи без оглядки, и дверь поплотнее прикрой —
Довольно бродить по бездомному белому снегу.

Уже не ослепнуть, и можно спокойно смотреть
На пламя в камине, следить, как последние угли
Мерцают, синеют, и силятся снова гореть,
И гаснут, как память, – и вот почернели, потухли.

Темнеет фламандское небо. В ночной тишине
Скрипят половицы – опять ты проснулась и встала,
Подходишь на ощупь – малыш разметался во сне,
И надо нагнуться, поправить ему одеяло.

А там, за окошком, гуляет метельная тьма,
Немые созвездья под утро прощаются с нами,
Уходят охотники, длится больная зима,
И негде согреться – и только болотное пламя…