Бахыт Кенжеев - Послания

Сердце хитрит – ни во что оно толком не верит.
Бьётся, болеет, плутает по скользким дорогам,
плачет взахлёб – и отчета не держит ни перед
кем, разве только по смерти, пред Господом Богом.

Слушай, шепчу ему, в медленном воздухе этом
я постараюсь напиться пронзительным светом,
вязом и мрамором стану, отчаюсь, увяну,
солью аттической сдобрю смердящую рану.

Разве не видишь, не чувствуешь – солнце садится,
в сторону дома летит узкогрудая птица,
разве не слышишь – писец на пергаменте новом
что-то со скрипом выводит пером тростниковым?

Вот и натешилось. Сколько свободы и горя!
Словно скитаний и горечи в Ветхом Завете.
Реки торопятся к морю – но синему морю
не переполниться, – и возвращается ветер,

и возвращается дождь, и военная лютня
всё отдалённей играет и всё бесприютней,
и фонарей, фонарей бесконечная лента…
Что они, строятся – или прощаются с кем-то?

Снова осень, и снова Москва.
Неприкаянная синева
Так и плещется, льётся, бледнеет.
Снова юность и родина, где
Жизнь кругами бежит по воде
И приплыть никуда не умеет.

Где-то с краешка площади: ты
Покупаешь в киоске цветы —
Хризантемы, а может быть, астры —
Я не вижу, мне трудно дышать,
И погода, России под стать,
Холодна, холодна и прекрасна.

Ждать троллейбуса, злиться, спешить,
Словом – быть, сокрушаться, любить, —
Вот и всё в этой драме короткой.
Ей не нужен ни выстрел, ни нож.
Поглядишь на часы, и вздохнёшь,
И уйдёшь незнакомой походкой

В переулок. Арбатские львы,
Дымный запах опавшей листвы,
Стёртой лестницы камень подвальный,
И цветы на кухонном столе —
Наша жизнь в ненадёжном тепле
Хороша, хороша и печальна.

Если можешь – не надо тоски.
Оборви на цветах лепестки.
Наклонись к этой книге поближе.
Пусть, вдогонку ночному лучу,
Никогда – я тебе прошепчу —
Никогда я тебя не увижу.

Всю жизнь торопиться, томиться, и вот
добраться до края земли,
где медленный снег о разлуке поёт,
и музыка меркнет вдали.

Не плакать. Бесшумно стоять у окна,
глазеть на прохожих людей,
и что-то мурлыкать похожее на
«Ямщик, не гони лошадей».

Цыганские жалобы, тютчевский пыл,
алябьевское рококо!
Ты любишь романсы? Я тоже любил.
Светло это было, легко.

Ну что же, гитара безумная, грянь,
попробуем разворошить
нелепое прошлое, коли и впрямь
нам некуда больше спешить.

А ясная ночь глубока и нежна,
могильная вянет трава,
и можно часами шептать у окна
нехитрые эти слова…

Я уеду, ей-богу, уеду,
к морю синему, чистому свету,
буду ветру, как в юности, рад.
Я проснусь и прославлю, уехав,
шум платанов и грецких орехов,
рёв прибоя, ночной виноград.

Будет вечер алмазною сажей
покрывать каменистые пляжи,
будет море сиять допоздна,
и, дорогу нащупав не сразу,
над тяжёлым каскадом Кавказа
золотая очнётся луна.

Я уеду, конечно, уеду
превращать пораженье в победу,
буду ветром свистеть под мостом,
словно облако полуживое,
я вернусь, пролечу над Москвою,
прокружусь тополиным листом.

Неужели надеяться поздно?
Звёзды светятся ровно и розно,
догорают мои корабли.
Снится мне обнажённое море,
просыпаюсь от счастья и горя —
это пройдено, это – вдали.

Это в прошлом, а я – в настоящем,
в ледяном одиночестве спящем,
ах, как море моё далеко.
Словно детство – прохладно и трудно
под ладонями плещется чудно
голубое его молоко.

И пока я с пером и бумагой —
бродит ветер приблудной дворнягой
берегами твердеющих рек.
И ползёт, и кружит, и взлетает,
и к губам человека взметает
пресноводный нетающий снег.

Се творчество! Безумной птицей
Над зимним городом кружит,
Зовёт с отечеством проститься,
Снежинкой дивною дрожит.
И человеки легковерны
Охотно поддаются на
Её призыв высокомерный,
Как будто истина она.

Проходит день, и две недели,
У беллетриста бледный вид.
Он над бумагой, не при деле,
С утра до вечера сидит.
Гоненья, смерть – ему неважно,
Парит в безбрежной синеве,
И вдохновенья холод влажный
Ползёт по лысой голове.

Се – творчество! Как некий выстрел
Вдруг раздаётся впереди,
И керосиновой канистрой
Воспламеняется в груди.
Спеши, трагический художник,
Терзай палитру и треножник,
Кистей и красок не жалей
Для роковых своих страстей!

Проходит год, и два, и восемь.
У живописца бледный вид.
Он за столом в глухую осень
С бутылкой крепкого навзрыд.
А где же творчество? Угасло!
А где возвышенная цель?
Всё позади. Остались масло,
Мольберт, бумага, акварель.

Любовь – коварная наука,
Ей далеко не всякий рад.
Но жизни творческая штука
Ещё опасней во сто крат.
И если ты беззлобный нытик —
Не поддавайся ей вовек.
Она умеет много гитик,
А ты лишь слабый человек.

Зима надвигается. Снова
какой-нибудь угол глухой
под слёзы ребенка больного
покроется снежной трухой.
И после всех выплат и выдач
в итоге останется хер.
Простите, Борис Леонидыч,
невежливый этот пример.

Застрянут в грязи, недоехав,
недопив, рыдая в туман,
осенние сумерки чехов
и прочих восточных славян.
Потомок на вашу могилу
сирень принесёт в стакане,
и тоже, дыша через силу,
напишет стихи о войне.

Кладбищенской тропки изгибы
вложить попытается в стих,
и скажет земное спасибо
за то, что остался в живых.
За ветер, за позднюю славу,
за рощу в конце сентября,
за выстрел – не ради забавы,
а чтобы не мучился зря.

Над городом тучи нависли.
На дачах шинкуют и спят.
Не будем считаться, Борис
Леонидыч, я сам виноват.
Уж лучше, сквозь мир наизнанку,
где кровью шумит водосток,
нащупать снотворного банку,
да тихо заплакать в платок…

Завидовал летящим птицам и камням,
И даже ветру вслед смотрел с тяжёлым сердцем,
И слушал пение прибоя, и разбойный
Метельный посвист. Так перебирать
Несовершенные глаголы юности своей,
Которые ещё не превратились
В молчание длиннобородых мудрецов,
Недвижно спящих на бамбуковых циновках,
И в головах имеют иероглиф ДАО,
И, просыпаясь, журавлиное перо
Берут, и длинный лист бамбуковой бумаги.