Бахыт Кенжеев - Послания

Но если бы ты был мудрец и книгочей!
Ты есть арбатский смерд, дитё сырых подвалов,
И философия витает над тобой,
Как серо-голубой стервятник с голой шеей.
Но если бы ты был художник и поэт!
Ты – лишь полуслепой, косноязычный друг
Другого ремесла, ночной работы жизни
И тщетного любовного труда, птенец кукушки
В чужом гнезде, на дереве чужом.

И близится весна, и уличный стекольщик
Проходит с ящиком по маленьким дворам.
Зелёное с торцов, огромное стекло
Играет и звенит при каждом шаге —
Вот-вот блеснёт, ударит, упадёт!..
Так близится весна. И равнодушный март
Растапливает чёрные снега, и солнечным лучом
В немытых зимних окнах разжигает
Подобие пожара. И старьёвщик
Над кучей мусора склоняется, томясь.

Жизнь людская всего лишь одна.
Я давно это понял, друзья,
И открытия делаю я,
Наблюдая за ней из окна.
Там прохожий под ветром дрожит,
И собака большая бежит,
После вьюги полночной с утра
Белым снегом сияет гора.

Даже в самом начале весны
Человеки бывают грустны,
И в отчаянье приходят они,
Если время проводят одни.
Я совсем не мелю языком —
Этот опыт мне очень знаком,
Чтобы весело жить, не болеть,
Очень важно его одолеть.

И конечно, поэт Владислав
Ходасевич безумно не прав —
Только мусор, и ужас, и ад
Уловил за окном его взгляд.
И добавлю, что Хармс Даниил
Тоже скептик неправильный был —
Злые дети играли с говном
За его ленинградским окном.

Не горюй, если сердце болит!
Вон в коляске слепой инвалид —
Если б был он без рук и без ног,
Далеко бы уехать не смог.
Но имея коляску и пса,
Не снимает руки с колеса,
И хорошие разные сны
Наблюдает заместо весны.

Умирает один и другой.
Человек без ноги и с ногой.
Но подумаю это едва —
Распухает моя голова.
И опять за огромным окном
Жизнь куда-то бежит с фонарём,
Жизнь куда-то спешит налегке
С фонарём и тюльпаном в руке.

Стихи Набокова. Америка. Апрель.
Подсчитаны мои потери,
И слёзы высохли, и запоздалый хмель
Развеялся. Глазею – и не верю
Ни первой зелени, ни розам на столе.
Не теребите, Бога ради!
Иной паломник и в Святой Земле
Не обретает благодати.

Разлукой мучаясь, с трудом переходя
В разряд теней, довольных малым,
Вдруг видишь, что асфальт в испарине дождя
Сияет нефтью и опалом.
Вот Бог, а вот порог, а вот и новый дом,
Но сердце, в ритме сокровенном,
Знай плачет об отечестве своём
Осиновом и внутривенном.

Весна в Америке! Плывёт вишнёвый цвет
Под месяцем, горящим низко.
Косится в сторону, закутываясь в плед,
Пышноволосая сл авиетка.
Америка и Русь – беседа всё течёт —
Не две ль, по сути, ипостаси
Единого? Но вот в стаканах тает лёд,
Зевок, другой… Пора и восвояси.

Пора, мой друг, пора. Запахнет резедой,
Вскричит встревоженная птица,
Тень Баратынского склонится надо мной
С его заветной заграницей.
Я дальней музыке учился по нему,
Сиял Неаполь, пароходы плыли…
И кто-то трезвый, втиснувшись во тьму,
Захлопнет дверь автомобиля.

Ночь царствует. Витийствует гроза.
Глаза опухшие закрыты.
На свете счастья нет, как некогда сказал
Один отказник знаменитый.
Ревёт мотор, гудит, по крыше бьёт вода,
Сады, витрины, развороты.
Я одиночества такого никогда…
Молчу, молчу. У всех свои заботы.

Молчу, дрожу, терплю, грядущего боюсь,
Живу шипением пластинок
Затёртых, призрачных, и больше не гожусь
Для просвещённых вечеринок.

Гроза, гостиница, бродяга на скамье.
Ступай и пой, покойся с миром.
В безлюдном холле заспанный портье
Склонился над своим Шекспиром.
Гремит ключами, смотрит в спину мне
С какой-то жалобной гримасой,
Пока в полнеба светится в окне
Реклама рубленого мяса.

Привычка жить… наверно. Всё равно.
Душа согласна на любое.
Включи другой канал, трескучее кино,
Стрельба, объятия, ковбои.
Проснусь – увижу луч, умру – увижу тьму
И, погружаясь в сумрак дымный,
Я одиночества такого никому…
Гори, гори, звезда моя, прости мне…

Спи, патриарх, среди своих словарных
Отар. По недопаханной степи
Козлища с агнцами в слезах неблагодарных
Слоняются.
Не убивайся, спи.
Лежи в обнимку с беспробудной лирой,
Старей во сне, и сам себя цитируй,
Пристанывай, вздыхай о тех ночах,
Лицом врастая в бурый солончак…
Пускай другой, поющий и пропащий,
Которому загубленное слаще,
Незваный гость на воровском пиру,
Ошибкой выйдет к твоему костру…
Пускай другой, и любящий другую —
Дорога оренбургская долга, —
Сближенье звёзд вполголоса толкуя,
Не различает друга и врага —
По вытоптанным пастбищам овечьим
Пускай бредёт, ему томиться нечем,
В чужой степи, без окон и огней —
Ему и жизнь, чтобы с ножом по ней…

Смотри, любимая, бледнеет ночь, гора
Над городом, граница сна и яви.
Не знаю, как тебе, а мне уже – пора
Спешить к прощальной переправе.

Ты говоришь – прощай, а я в ответ – прости.
Ты – выпили, а я подхватываю – пропил.
На вязь словесную, на светлый прах в горсти
Я столько радостей угробил!

Искал синонимов, не видел леса за
Деревьями, любви – за глупой ворожбою
На внутренностях слов, всё верил, что гроза
Ведёт к свободе и покою.

Окаменела, превращается в агат,
Кольцо к кольцу, просвет в кремнёвой оболочке,
В котором стиснуты, как десять лет назад,
Мои зарёванные строчки.

И в этот-то просвет, в воронку блеклых вод,
Где вой озёрных волн, птиц лающие стаи —
Подводит с каждым днём, и тянет, и зовёт —
Глухая, нежная, простая…

Что это было? Бракосочетанье?
Крещенье? Похороны? Первое свиданье?
Был праздник. Отшумел. И меркнет наконец
московский двор, и Чистый переулок,
раскрытое чердачное окно
и фейерверк конца пятидесятых —
ночная синька в выцветших заплатах,
каскад самоубийственных огней…

Мать плакала, я возвращался к ней.

Я детство прозевал, а молодость растратил —
пропел, продрог, прогоревал.
Родился под землёй подвальный обитатель
и возвращается в подвал.
Что светит надо мной – чужие звёзды или
прорехи в ткани бытия?
Где смертный фейерверк, сиявший в полной силе
с тех пор, как грозный судия?