Бахыт Кенжеев - Послания

Мой праздник отшумел. И меркнет наконец.

Что ж, выйду-ка и я без друга на дорогу
в тот самый, середины жизни, лес.
Сверну к оврагу, утолю тревогу
свеченьем будничных небес.
И одиноко станет, и легко мне,
и всё пройдёт. Действительно пройдёт.

Куда бредёшь? Ей-богу, не припомню.
Из смерти в жизнь? Скорей наоборот.

Нет, ничего не знаю, отпустите,

помилуйте! Не веря ни лучу,
ни голосу, не ожидая чуда,
вернусь в подвал, руками обхвачу
остриженную голову и буду
грустить по городу, где слеп заморский гость,
позорных площадей великолепье,
где выл я на луну, грыз брошенную кость

и по утрам звенел собачьей цепью…

…а что дурак, и умница, и скряга —
всё перейдёт, и реки утекут,
пока в руках у Господа Живаго
переживёшь бессонницу и труд,
пока сквозь небо, в страхе терпеливом,
не пролетишь над вымершим заливом,
где музыка, прерывисто дыша,
не покидает звёздного ковша…
Верши, метель, забытую работу
над чёрною страницей из блокнота
ростовщика, где кляксою моё
лукавое, дурное бытиё
распластано… вся жизнь была залогом…
вся жизнь была… в беспамятстве убогом
спит город мой. Погас его гранит.
И мокрый снег ладони леденит.

Экран, и вокзал, и облава,
кровавое небо дрожит,
и ворон над полем, где правый
в обнимку с виновным лежит.
Комар? Или дальние трубы?
Какой это, Господи, год?
В дверях деревенского клуба
нетрезвый толпится народ.

Откуда мерещится это,
впотьмах отнимается речь?
Очнуться. Достать сигареты.
Картонную спичку зажечь.
Хлебнуть из бутылки – какая
несладкая, Боже, лоза!
Опять, суетясь и вздыхая,
насильно закроешь глаза —

и снова лежишь у вокзала,
в разбитое спрыгнув окно…
Давно ли мне жизнь обещала
другое, другое кино?
Сержант, я даю тебе слово,
сержант, безо всякой вины
мне сыплется в горло полова,
солома гражданской войны…

И снова по площади грянет
убийственный черный металл,
одних испугает и ранит,
уложит других наповал —
и всё это сердцу не любо,
бежит, узнавая беду
в дверях деревенского клуба
и в зале, в четвёртом ряду…

Очнись же – созвездий в проёме
оконном – на тысячу лет,
и выпивка сыщется в доме,
креплёный российский букет,
но бьётся старинная лента,
и снова, безумен и чист,
к чугунным ногам монумента
слетает осиновый лист…

Развал переулков булыжных,
арбузы да запах борща,
где чаще всего передвижник,
сюжет социальный ища…
Он знает – здесь травятся газом,
зелёное глушат вино,
и вот – наблюдательным глазом
в подвальное смотрит окно.
Этюд – папиросный окурок
в бутылке. Учитель-еврей,
прищурившись, слушает хмурых
отцов и глухих матерей.
И замысел – трое с поллитрой
в подъезде, с намёком на вред
правительства, с бедной палитрой,
где цвета лазурного нет…

Работай – я спорить не буду,
под медленный шелест дождя
с авоськой порожней посуды
в запущенный дворик входя.
С весны ещё пахнет сиренью,
и с юности – горькой листвой.
Осеннее сердцебиенье
водою бежит неживой.

Что мёртвые – Третьему Риму!
Глаза им клюют соловьи.
Соседи за пьяного примут,
оставят лежать у скамьи.
Шумит, багровея, рябина.
Архангел играет с трубой.
И смотрит упавшему в спину
тюремный клочок голубой…

Виноватые ищут полёта,
кистепёрую мучают речь.
А у ветра простая забота —
раздувать, перетряхивать, жечь.
Повторит позабытое имя —
и опять, без воды и огня,
небесами бежит дорогими,
безработные тучи гоня.

Я и сам ни о ком не тоскую,
и давно уже хочется мне
записаться на службу простую,
скажем, месяцем в зимнем окне.
Не болтать и не плакать по дому,
одиночество честно терпеть
да под утро ребёнку больному
колыбельную песенку петь…

Не убий, учили, не спи, не лги.
Я который год раздаю долги,
Да остался давний один должок —
Милицейский город, сырой снежок.

Что ещё в испарине тех времён?
Был студент речист, не весьма умён,
Наряжался рыжим на карнавал,
По подъездам барышень целовал.

Хорошо безусому по Руси
Милицейской ночью лететь в такси.
Тормознёт – и лбом саданёшь в стекло,
А очнёшься – вдруг двадцать лет прошло.

Я тогда любил говорящих «нет» —
За капризный взгляд, ненаглядный свет,
Просыпалась жизнь, ноготком стуча,
Музыкальным ларчиком без ключа.

Я забыл, как звали моих подруг,
Дальнозорок сделался, близорук,
Да и ты ослепла почти, душа,
В поездах простуженных мельтеша.

Наклонюсь к стеклу, прислонюсь тесней.
Двадцать лет прошло, будто двадцать дней.
Деревянной лесенкой – мышь да ложь.
Поневоле слёзное запоёшь.

Голосит разлука, горчит звезда.
Я давно люблю говорящих «да»,
Всё-то мнится – сердце сквозь даль и лёд
Колокольным деревом прорастёт.

А должок остался, на два глотка,
И записка мокрая коротка —
Засмоли в бутылку воды морской,
Той воды морской пополам с тоской,

Чтобы сны устроили свой парад,
Телефонный мучая аппарат,
Чтобы слаще выплеснуться виной —
Незабвенной, яблочной, наливной…

Теплынь, лягушачья слякоть – а утром сулили снег.
Толкает меня под локоть невежливый человек
И просит на опохмелку, и дела-то – медный грош.
И сам я монеткой мелкой качусь под осенний дождь…

Как странно бренчать на лире, кадавром лежать на льду
В придуманном лучшем мире, на тридцать седьмом году.
Кепчонка фальшивой кожи, ночной адресок в руке —
Дрожит человек прохожий в замызганном пиджачке.

О чем ты шумишь, приятель? Кончай наводить тоску.
Я тоже всю жизнь растратил, сшибая по пятачку,
И долго ловил звезду я – единственную свою,
Печалясь и негодуя у времени на краю.

А всё умирать грешно нам – бездельникам, голытьбе,
Любителям-астрономам с паучьим гнездом в трубе.
На улице дождь, и мокрый, почти невозможный снег
Смерзается коркой блёклой. Кончается трудный век.

Кончается век огромный, уходит – не удержать.
Ему в подворотне тёмной газетным клочком лежать,
Забыть свой язык и имя, виною страдать двойной,
С ребятами слободскими хоккей обсуждать в пивной.