Бахыт Кенжеев - Послания

прорехи в ткани мировой. Лежишь, укрывшись с головой,
и вдруг как бы кошачий коготь царапнет – тоньше, чем игла —
узор морозного стекла, – и время светится. Должно быть,

холодный ангел азраил ночную землю озарил
звездой зелёною, приблудной, звездой падучей, о шести
крылах, лепечущей «прости» неверной тверди многолюдной.

С каменного обрыва ты видишь след
не корабля, не рыбы, не жизни – нет,

вьётся кипучий сад, белопенный лес
тёмной волны, бегущей наперерез

не голубому Богу и даже не
ветру и сердцу, а просто другой волне.

Был этот хлеб горяч и горчичник жгуч.
Проговорившись, щурясь на медный луч,

скажешь, что море в сумерках пятый год
мойвой сырою пахнет и йодом жжёт.

Здесь ли под утро пекарь с одной женой
дрожжи мешал сухие с мукой ржаной?

Так и уходит голос туда, где печь
пышет и ропщет, тщась превратиться в речь,

где на полене щедро кипит смола —
под топором лоза, и во рту зола…

На небе – звезда, под землёй провода,
от Господа – слёзы да пот.
Беги, моя ночь, неизвестно куда
лучами почтовых хлопот.

И бродит по площади, плачет вотще
подобие ангела в сером плаще —
спускается к пристани, ходит за мной
и горло полощет водой ледяной.

Исконный уродец в небесной семье,
куда и зачем он зовёт?
Считать ли созвездия в чёрном ручье,
где мёртвая рыба плывёт?

Но долго ещё, повинуясь ему,
в зачёт своего ремесла
ты тщишься холщовую сдвинуть суму,
которая в землю вросла, —

и вновь просыпаешься, беден и наг,
где Бог свои руки простёр,
где город стоит на холмах, на волнах
скалистых оскаленных гор…

Время течёт неслышно, а жизнь – журча.
Что-то неладно вышло с игрой луча
в первом ручье, втором ли, но – ни огня,
ни темноты не помню. Не жди меня.

Шёпот в воде кромешной молчит, дрожит.
Время течёт неспешно, а жизнь бежит,
не понимая, что там – светла, слаба,
льётся бескровным потом с крутого лба.

И полетит окольной листве вослед
скомканный в беспокойной руке билет —
спутаны час и дата, не плачь, жена,
время ещё богато, лишь жизнь бедна.

Выйдем в город – полночь с нами.
Фонари почти тайком
разбегаются кругами
в тесном центре городском,

надоело спорить с роком,
пить зелёное вино.
В высоте из многих окон
молча теплится одно.

Там ли, чудно озабочен
лунной тенью на стене,
тихий бодрствует рабочий
на измятой простыне?

Непомерной смерти грузчик,
он один в своём труде
в океане звёзд, текущих
с горизонта и везде.

Шелест листьев в переулке,
запах хлеба и земли.
Только слышен долгий, гулкий
шёпот Господа вдали,

мглистый голос без причины,
предпоследняя глава,
лишь слова неразличимы,
неразборчивы слова…

Допустим вот какой курбет. Поэт садится за обед.
Пред ним дымится миска супа. Но горек чай, и даже хлеб,
как праздный вымысел, нелеп. Как трудно, Господи, как глупо.

И так мучительно зане брести в прохладном полусне,
стирая с сердца капли пота. Когда же выпить он решит,
то вспоминает, что подшит. К тому же – срочная работа.

Что ж, прогуляемся, пиит. Пропах капустой общепит,
вороны медленно летают, полны бананами ларьки,
и разбитные игроки шары напёрстками катают.

Сказать бы: how do you do, младое племя! Но к стыду,
с жаргоном нового Чикаго он не в ладах, немолодой
мужик с немодной бородой. Четвёртый том «Архипелага»

он на прилавке пролистнёт, зевнёт, прикрыв ладонью рот,
и головой качнет в печали, и замурлычет древний стих,
огней так много золотых, а может, дни короче стали.

Нет, дни становятся длинней (хотя осталось мало дней),
зима, что дамочка седая, от Профсоюзной до Тверской
глядит с усмешкой ведьмовской, на детских косточках гадая.

И всё же – здравствуй, племя. Hi! Вздыхай, писатель,
не вздыхай,
но женских трусиков навалом – так рассуждает он, кривясь
на возникающую связь времён, чахотки с карнавалом.

Так рассуждает он, изгой, нимало участи другой
себе не требуя, взирая на крошки хлеба, снег, нарцисс
в снегу, на облако, карниз. Замёрзла Яуза от края

до края. Вьётся через град восьмисотлетний, и назад
не возвращается – ни речью, ни хриплым возгласом часов
не потревожит мёртвых снов трамвайного Замоскворечья.

Что ж, посидим, поговорим. Здесь всякий март неповторим,
и сладко расходиться с пира, когда в снегу полны воды
вокзальной музыки следы в проулках города и мира.

Спят мои друзья в голубых гробах. И не видят созвездий, где
тридцатитрёхлетний идёт рыбак по волнующейся воде.

За стеной гитарное трень да брень, знать, соседа гнетёт тоска.
Я один в дому, и жужжит мигрень зимней мухою у виска.

Я исправно отдал ночной улов перекупщику и притих,
я не помню, сколько их было, слов, и рифмованных и простых,

и на смену грусти приходит злость – отпусти, я кричу, не мучь, —
но она острее, чем рыбья кость, и светлее, чем звёздный луч.

Попробуй душой нищать, как велит завет.
Одни умеют прощать, а другие нет,
но только один благодати изведал вес,
ладонью стирая смерть с молодых небес.
Он ведал беду и чудо, он знал красу
рассветной пустыни, и женскую наготу,
повешен на ветхом древе, подобно псу,
воскрес, и увидел звёзды – одну звезду.

А мы – из другого мира полей, кладбищ,
гвоздик на могилах близких, дурной воды.
Не всякий, кто ищет счастья и телом нищ,
в апрельском снегу оставит свои следы.
Как пес бессловесной мордой уставился на луну,
живущий двуногой тенью стучится к себе домой,
нищ́ая душою гордой, отходит к иному сну,
которому пробужденье несвойственно, ангел мой.