Бахыт Кенжеев - Послания

От картин современных горчит в глазах,
а от музыки клонит в сон,
а перед сном, братом известно чего,
под окном опавшие листья (рябины? клёна?)
в лубяной собирают короб. Всяк виноват
перед всяким, особенно если он
не способен любить или быть любимым.
Стакан гранёный, орех калёный,

у постели больного бородатый, важный шаман
в белотканой ризе
с выдолбленным хрустальным посохом,
полным незамерзающей ртутью,
на одном из трёх надгробных камней читает протяжное:
«Кажется, это кризис»,
доброму молодцу на кривом жеребце,
застывшему на перепутье.

Как заметил один растлитель,
с прибаутками приобретая путевку в ад,
любая хворь приближает к предбаннику вечности
(там на крюках окалина,
там мелкие капли напрасного дихлофоса
на мокрицах и пауках, там спят
вповалку и не видят даже ночных кошмаров).
Надо ковать железо, пока оно

светится и не ржавеет, пока наковальня крепка —
но молот, пожалуй, стал
неподъёмен. Даже гвоздя завалящего не выходит,
даже ножа, не говоря о,
скажем, добротной подкове или узком копье.
Остывающий мой металл,
мой беспомощный коновал, для чего мы так судорожно и упрямо

то распеваем псалмы, поворотясь кровоточащей спиною
к нехитрым глазам
врага, то на песке синайском вечнозелёной веткой
кресты и свастики чертим —
неужели затем, чтобы налобном месте чужие дети кричали: «Ага!
Афанасий Дементьевич, что ж получается?
Значит, ты тоже смертен?»

Когда с сомнением и стыдом
ты воротишься в отчий дом,
сдаваясь нехотя на милость
минувшего, мой бренный друг, —
очнёшься, осознавши вдруг,
что всё не просто изменилось,

а – навсегда. И сам нальёшь
за первый снег, за первый дождь
поникших зим, погибших вёсен,
истлевших осеней. Они
не повторятся, извини,
лосинам не воскреснуть в лося.

Младенец учится ходить —
и падает, и плачет. Сыть
собачья, травяной мешок ли —
а что хохочем за столом
и песни старые поём —
пройдёт и это. Как промокли

шатающиеся у окна,
как незабвенна и страшна
весна, как сумерки лиловы!
Прошедшего, к несчастью, нет —
оно лишь привидение, бред,
придумка Юрия Петухов а.

И всё-таки – вдвоём, втроём
вступить в зацветший водоём,
где заливается соловьем
неповторимый Паваротти —
и мы, как на поминках, пьём,
за то, как мир бесповоротен.

Если мне и дано успокоиться —
сами знаете, где и когда.
«Перемелется», «Хочется-колется»,
«Постарайся», «Не стоит труда».
В измерении, где одинакова
речь борца и бездомного, где
стынет время хромого Иакова,
растворяясь в небесной воде,
ещё плещется зыбкая истина,
только приступ сердечный настиг
чайку в небе… La bella è triste. На
океан, на цикаду в горсти
месяц льёт беспилотный, опаловый
свет, такой же густой, как вчера.
Сколько этот орех ни раскалывай —
не отыщешь, не схватишь ядра…
И шумят под луною развалины,
пахнет маслом сандаловым, в дар
принесённым. «Как ты опечалена». —
«А чего ты ещё ожидал?» —
«Не сердись». Мне и впрямь одиноко,
как бывает в бесплодном труде
не пророку – потомку пророка,
не планете – замёрзшей звезде…

Когда кажется слишком жёсткой кровать,
и будильник сломался, или вдруг наручные начали отставать
(а раньше всегда спешили),
и не в силах помочь ни новый завод, ни замена батарейки,
а на дне кармана внезапно блеснет монеткою в три копейки
(встрепенись, нумизмат, конопатый пострел!) жалкое
прошлое – бей тревогу.
Всё это значит, что ты постарел, что, выражаясь строго,
виноват (и не в силах уснуть) перед Богом – Бог с ним,
но и перед
самим собой – и пора навостряться в путь, в который
никто не верит.

Всё это значит, что мир обогнал тебя, что в озябшей
сухой ладони
не аммонал, а веронал, что вряд ли улыбчивый
ангел тронет тебя за плечо в мартовской тишине ночной,
чтобы в восторге
беспричинном взглянуть за окно, где привкус
лимонной корки
в морозном небе, арабская вязь, и планеты бессонные,
сторожевые
проповедуют липам и тополям, смеясь, искусство жизни
впервые.
А ещё это значит, что циферблат – не лицо, а лишь круг —
ну о чём ты подумал? – ада.
И на стрелки уставясь, переводя их назад, ни о чём его
не проси. Не надо.

Каждое солнце – атом, но и каждое сердце – стон.
И поэтому черномраморным вечером, на излёте хмеля,
наступает время – вздрагивая, холодея, – размышлять о том,
что происходит на самом деле
после дня рождения (развеялся и погас
звон стаканов). Царь творенья, кряхтя, на четвереньках ловит
настырную крысу. То есть время фантомных зачатий, час
то незваных мучений совести, то ускользнувшей в небытие
любови.
Тихо. Только полено сосновое в печке взрывается и трещит.
Хорошо говорить с огнём – вероятно, честнее этого друга
не бывает. Что с тобою, провидец? Зачем твой сыромятный щит
с головой Горгоны отброшен в паучий угол?
Наступает время сбора камней, из которых я каждый взвешу,
время замеса глины для табличек, каждая из которых могла бы
рассказать, как Энкиду, прикасаясь к руке Гильгамеша,
рыдал: «Не рубил я горного кедра, не умертвлял я Хумбабу»,
время вступать в неосвящённый храм, где – недостойны,
случайны —
сумерки жизни плещут неявным пламенем (а шторы давно
закрыты),
исполненным нечитаемой и заиндевевшей тайны,
как грошовый брелок для ключей из письменного гранита.

Когда зима, что мироносица,
над потемневшею рекою
склонясь, очки на переносице
поправит мёртвою рукою,

и зашатается, как пьяница
заблудший по дороге к дому,
и улыбнётся, и приглянется
самоубийце молодому —

оглядываясь на заколоченный
очаг, на чаек взлёт отчаянный,
чем ты живёшь, мой друг отсроченный,
что шепчешь женщине печальной?

То восклицаешь «Что я делаю!»,
то чушь восторженную мелешь —
и вдруг целуешь землю белую,
и вздрагиваешь, и немеешь,

припомнив время обречённое,
несущееся по спирали,
когда носили вдовы чёрное
и к небу руки простирали.