Бахыт Кенжеев - Послания

Да, человек пред Богом нагл и гол, с водою крепкою,
с непросветлённым ликом,
он слово мясопуст запомнит, как глагол —
в прошедшем времени, в отчаянье великом,
вдохнёт мукой обсыпанную тьму в овальном зеркале,
в неправде карнавальной —
и кто-то в маске ибиса ему артерию пробьёт
иглой гравировальной.

Не плачь – бумага не древней, чем порох,
и есть у радости ровесник – страх
в заиндевевших сумрачных соборах,
где спят прелаты в кукольных гробах.

Пусть вместо моря плещет ветер синий
по горным тропкам. Словно наяву,
следи за кронами качающихся пиний
и не молись ни голубю, ни льву.

И где-то в виннокаменной Тоскане
жизнь вдруг заговорит с тобой сама
о смысле ночи, набранном значками
орхоно-енисейского письма.

На площади Санта-Кроче ещё практически ни гостиниц,
ни тратторий. Большинство прохожих – мужчины.
Лысый священник с мобильником,
оттопырив мясистый мизинец,
еще не дует на пенку чуть тёплого каппучино.

Медленно сохнет фреска под перекрестьем
известняковых арок.
Новая власть, похоже, не слишком жестока
и не чрезмерно лжива.
Кое-кто из вселившихся в дом Алигьери ещё помнит старых
хозяев. Сыновья сукновалов и ювелиров
ещё не подлежат призыву.

Лестная рукопись? Подана в канцелярию Медичи. У эшафота
с подозрительно тихим видом дворняга бродит худая.
Возвращайся в поместье, отставной секретарь республики, —
что ты,
словно казни, ищешь милости юного государя?

Люди бесчестны, ты сам писал, в том числе и те, кто
не прощает друг другу ни преданности, ни таланта.
Рвётся к небу светло-зелёный храм, словно тройная ветка
кипариса. Тебе ещё здесь лежать,
рядом с пустою могилой Данта.

Разве музыка – мраморный щебень?
Разве сердце – приятель земли?
Как жируют в щебечущем небе то архангелы, то журавли —
и бесстенной больничной палатою проплывает
ковёр-самолёт,
где усталая живность крылатая суетится, взмывает, поёт, —
и свобода уже отпускается заплутавшему в смертных грехах,
и опять прослезившийся кается, и ему вспоминается, как
лжестуденчество имени Ленина с несомненным куском калача
созерцало все эти явления, бессловесные гимны шепча,
и надсадно орало «Верни его!», и шипел раскаленный металл,
и с холмов православного Киева
некрещёный татарин взлетал.

Неудачник закончит заочное, чтобы, отрочество отлетав,
зазубрить своё небо непрочное и его минеральный состав.
А счастливец отбудет в Венецию, где земля не особо крепка,
но с утра даже в комнату детскую заплывают, сопя, облака.
Жизнь воздушная, кружево раннее – для того,
кто раздет и разут,
пожелтевшую бязь мироздания шелковичные черви грызут.

И меняется, право, немногое – чайка вскрикнет,
Спаситель простит.
Невесомая тварь восьминогая на сухой паутинке висит.
Что там после экзамена устного? Не страшись.
Непременно скажи,
чтобы тело художника грузного завернули в его чертежи.

Зачем придумывать – до смерти, верно, мне
блуждать в прореженных надеждах.
Зря я подозревал, что истина в вине:
нет, жёстче, поразительнее прежних

уроки музыки к исходу Рождества.
Смотри, в истоме беспечальной
притих кастальский ключ, и караван волхва
уснул под лермонтовской пальмой.

Так прорастай, январь, пронзительной лозой,
усердием жреческим, пустым орехом грецким,
пусть горло нищего нетрезвою слезой
сочится в скверике замоскворецком,

качайся, щёлкай, детский метроном,
подыгрывая скрипочке цыганской,
чтобы мерещился за облачным окном
цианистый прилив венецианский.

Ах, как холодно в мире. Такой жестяной снегопад.
Всякой твари по паре, и всякое платье – до пят.
Вспоминать в неуёмной метели, второго числа
(и четвёртого тоже) о скрипе ночного весла.

Всё пройдёт? Предпотопный кораблестроительный пыл,
паутина в сусеках, мохнатая пыль по углам?
Пролетит шестикрылый, что вестью благой искупил
воплотившийся грех, будто хлоркою вымыл чулан?

В рассуждении голубя, что из каптёрки своей лубяной,
различает глубокое небо и ахнувший снег – Арарат,
не чинись – в том числе и тебя, мореплаватель Ной,
успокоят в дубовой оправе, как гравий в шестнадцать карат.

Допивай же, волнуясь, на дачной веранде стареющий чай
и в молитвах пустых неподкупному мастеру льсти.
Для гаданий негодная ветхая книга зовётся «Прощай»,
а её протяженье, её одолженье – «Прости».

Я не помню, о чём ты просила. Был – предел,
а остался – лимит,
только лесть, перегонная сила, перезревшее время томит —

отступай же, моя Ниобея, продирайся сквозь сдавленный лес
стрел, где перегорают, слабея, голоса остроклювых небес, —

да и мне – подурачиться, что ли, перед тем как согнусь и умру
в чистом поле, в возлюбленном поле,
на сухом оренбургском ветру —

перерубленный в поле не воин – только дождь,
и ни звука окрест.
Лишь грозой, словно линзой, удвоен
крепостной остывающих мест.

Если ртуть – суетливый аргентум, то как же кроту
объяснить, для чего закат над его норой
проплывает, как влажный невод? Такая сухость во рту
что ни первой звезды уже не выпросить, ни второй,

не решить, отделяя минувшее точкою с запятой —
то ли сына-судью родить, то ли эринию-дочь,
чтоб им тоже топтать пресмыкающееся пятой,
а ему – оловянный крест по траве волочь.

Да и я – уховёртка под божьим камнем, а не Кощей,
для кого сохранить булавку в утином яйце – пустяк.
Повторится, кто спорит, всё, кроме вызубренных вещей,
вроде ржавых норвежек да мёртвой воды в горстях,

вроде снежного мякиша, вроде судьбы, – не плачь,
всё проходит. Нужда научит: всякому за углом
обещают булыжник мёрзлый, а может быть, и калач,
по делам его злополучным, читай – поделом.