Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2

3

Дано отмеченным бывает
сойти в себя, в сей умный круг, –
в такое в, где обитает
тысяче–лик, –крыл, –серд и–рук
царь нижнего коловращенья
из узкого в безмерность вне
путь указующий из тленья,
в виденьи, вѝденьи и сне.
Не праотец ли, множа перстность,
путь смерти пожелал открыть
(чтоб показать его бессмертность
и в светлость перстность обратить), –
на брег опустошенной суши,
в плеск герметической реки,
где в отонченном виде души,
неточной персти двойники...

4

Бессмертные все эти слоги:
– Бог – страсть – смерть – я
слагали тайнописью строгий
начальный искус бытия.
Но и в конце его – Пленира,
дом, мед – я знал, как в годы те,
пристрастия иного мира
и милость к этой нищете.
Когда любовь меня питает,
по разумению хранит,
когда она меня пытает,
зачем душа моя парит,
зачем речения иные
предпочитает мой язык,
ей непонятные, чужие
(косноязычие и зык), –
одической строкой приятно
мне в оправданье отвечать,
а если это непонятно, –
безмолвно, гладя, целовать
и думать:

5

сникли леты, боги,
жизнь нудит, должно быть и я
длю сквозь тяготы и тревоги
пустынножитье бытия.
Взгляну назад – зияет бездна
до стиксовых немых полей,
вперед взгляну, там тот же без дна
провал, зодиакальный вей.
Средь вещного опоры ищет
здесь, в светлой темности твой зрак,
и призраком сквозится пища,
и плотностью страшит призрак.
Чуть длится свет скудельной жизни:
дохнуть – и залетейский сон,
приускорен, из ночи брызнет:
лёт света летой окружен.
Но и в сей час, в вей внешний взмаха
последний опуская вздох,
просить я буду: в персты праха
подай мне, ближний, Оду Бог.

1

В дни, когда обессилел от оргии духа, слепой
от сверкавшего света, глухой от ревевшего
грома – пустой, как сухая личинка, ночной тиши-
ной, я лежал, протянувши вдоль тела бессильные
руки.
И смутные грëзы касалися века, глядели сквозь
веко в зрачки. Голос их бесконечно спокой-
ный, глаза – отблиставшие, руки – упавшие, точно
косматые ветви березы.
Я думал: не нужно запутанных символов –
«умного» света нельзя называть человеческим име-
нем, пусть даже будет оно – «Беатриче».
Не гром, не поэзия в свете, меня облиставшем,
явились: сверкало и пело, пока нужно было
завлечь меня, темного – наполовину глухого, отвлечь
от святой мишуры... Не стремление, не «сладострастие
духа», не оргия, даже не месяц медовый,
но дни утомительной службы, но долг. И умолк мой
язык, как старик, бывший... юношей.

1

... написана там от руки чорной тушью, знач-
ками условными повесть. Прочтем.
Дом просторный и светлый. Семья. Две сестры.
Смех и песни от ранней зари до зари. Ночью –
тайна в луне углублëнного сада. В луне...
Верить надо надеждам и стуку сердец.
Умирает внезапно отец. Распадаются чор-
ные громы и катятся с туч на долину...
Пахнет кровью. Колючий забор оплетает окопы.
Слышен грозный глухой разговор отдаленных
орудий... Вот рой пролетающий пуль. И все
ближе, все ближе людей озверевшие лики и
клики смущенной толпы...
Не сдаются улыбки и смехи, а сны всë уносят –
порою – в мир прежний, в мир тихий и светлый...
Случайной игрою –: звон шпор... блеск очей и
речей... и таинственный шопот... и звук
упоëнного серца: оно не желает поверить,
что нет ему воздуха, света и счастья... оно
ослепляет неверной, нежной надеждой... Венечной одеж-
дой... ночами душистыми темными шаг его громче
звучит. Рот не сыт поцелуями дня.
От несытого рта отнимаются губы, чтоб
ропот любовный сменить на глухую команду:
«по роте...!» И где-то, в охоте (напрасной!?) людей
за людями, ей-ей! – неизвестными днями – часами –
– убит... И лежит на траве придорожной... и
обнять его труп невозможно, поглядеть на за-
стывшие взоры... штыки и запоры... заборы...
Меж тем, первым днем мутно-жолтым
осенним ребëночек слабенькой грудкой кричит...
... Ночь молчит; за окном не глаза ли Земли?..
Дни бесцветные, страшные дни. Нету слез, глох-
нут звуки. И руки Работы давно загрубелые
грубо ласкают привыкшее к ласкам иным
ее нежное тело. В глазах опустевших
Рабoты – дневные заботы бегут беспокойно;
спокойно и ровно над ней она дышит. И
видит она испещренное сетью морщин,
осветлëнное внутренней верой обличье, сулящее
ей безразличие к жизни. И вот, припадает
к бесплодной груди головой, прорывается скры-
той волною рыданье с прерывистым хохотом, –
с губ припухших, несущих ещо поце-
луи давнишние жизни...

Я всë возвращаюсь в аркады замолкшие
храма.
Звучит, пробуждаясь, забытое старое эхо по сводам.
И плачет мучительно серце и шепчет: не надо
свободы – пусть годы проходят отныне в раскаяньях памяти.
Только луна разрезает узоры резных орнамен-
тов и лента лучей опускается в серые окна,
мне кажется, где-то рождаются звуки шагов...
С трепетом я ожидаю – безумие! – невероятной сжи-
гающей встречи...
Мечта?!. В переходах мелькнул бледнотающий
облик. – Сквозь блики луны слишком ясно сквозило
смертельною бледностью тело.
Я бросился следом, хватая руками одежды, касаясь
губами следов, покрывая слезами колени...
Где встали ступени в святая святых, где скре-
стилися тени святилища с тенями храма, – как рама,
узорная дверь приняла его образ с сомкнутыми
веками, поднятым скорбно лицом.
Отдавая колени и руки моим поцелуям, он
слушал прилив моих воплей о милости и о прощеньи.
И губы его разорвались –: к чему сожаленья – ты
видишь – я жив.
Это звуки гортани его!.. Тепло его тела святое! И я
могу пить пересохшим растреснутым ртом этот
ветер зиждительный, ветер святого тепла... Мне дана невоз-
можная радость!.. и это не сон? не виденье? не миги последние
жизни?..

–––

Мир это – дом, весь сложенный непрочно
из кирпичей полупрозрачных дней. Все приз-
рачно, все непонятно, точно идешь по жа-
лам тухнущих лучей.
Зажав ладонью пламя робкой свечки,
я подымаюсь в мир родного сна, где ждет
меня с войны у жаркой печки, задумавшись
над жизнью, Тишина.
Мне хочется в припадке нежной лени,
целуя руки тихие, уснуть.
Но все рябят прогнившие ступени
и тьма толкает в бездну вбок шагнуть.