Владимир Набоков - Стихотворения

Что лилия пред ней, пред розой темно-алой?
Для розы я живу, и вся она моя;
Она мне отдалась, любила и страдала…
Она — моя навек… а лилия — ничья…

Если, бывало, проводишь весь день
Лежа на мягком диване,
Это — не скука и даже не лень;
Это — избыток желаний.

«Гордость увенчана, — греза поет, —
Близко, что прошено страстью».
Нет настоящего; сердце живет
Жизнью грядущего счастья.

Я стремлюсь всеми силами к счастью,
Но тебя не умею любить;
Не могу возвышаться над страстью,
А трудов не могу не забыть…

Ты пойми… Разглядеть я стараюсь
Очертания рая во мгле,
Но к заветным цветам устремляюсь,
Как пчела на оконном стекле.

Кто золото в роще рассыпает изящной, огненной рукой? Лиловая птичка пролетает и звонко шутит над другой… Сегодня твои я вспомнил очи… (Будь сильным, сердце, не грусти!) Какое-то имя всё не хочет уснуть в моей больной груди. То ласковых розовых букашек мне счастье принести молю, то, лежа в траве среди ромашек, в лазури сны свои ловлю… Струится душистая прохлада… Листва березок надо мной — янтарные грозди винограда во влаге жарко-голубой…

Жду на твоем пороге, в грядущем грезой рея…
Радостное сердце млеет и стучит…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет никого. Как тихо! Зову тебя бледнея…
Голос так нежданно, странно так звучит…

Боже, как больно сердцу в молчанье жутком таять!!
В окна струится ночь. На розовом столе —
Белый букет сирени. Фарфоровый китаец
Медленно кивает — призрак в алой мгле…

Понял измену, понял. Банальную записку
Грустно разрываю. Сяду у окна,
Буду не думать. Жалко. Ведь счастье было близко…
Так всегда бывает. Жизнь — как сон — вольна.

Белая ночь родилась в кровавой колыбели…
Город, усыпая, бредил и вздыхал…
Только тобой не жил ли и шел я не к тебе ли?
Губы не твои ли в грезах целовал?..

В полдневный час, ленивым летом,
овеянная влажным светом,
в струях с изгиба на изгиб
блуждает сонно-сытых рыб
глубокомысленная стая,
надежды рыбьи обсуждая,
и вот значенье их речей:
«У нас прудок, река, ручей;
но что же дальше? Есть догадка,
что жизнь — не всё; как было б гадко
в обратном случае! В грязи,
в воде есть тайные стези,
добро лежит в их основанье.
Мы верим: в жидком состоянье
предназначенье видит Тот,
Кто глубже нас и наших вод.
Мы знаем смутно, чуем глухо —
грядущее не вовсе сухо!
„Из ила в ил!“, — бормочет смерть;
но пусть грозит нам водоверть, —
к иной готовимся мы встрече…
За гранью времени, далече,
иные воды разлились.
Там будет слизистее слизь,
влажнее влага, тина гуще…
Там проплывает Всемогущий,
с хвостом, с чешуйчатой душой,
благой, чудовищно-большой,
извечно царствавший над илом…
И под Божественным правилом
из нас малейшие найдут
желанный, ласковый приют…
О, глубь реки безмерно мирной!
Там, под водою, в мухе жирной
крючок зловещий не сокрыт…
Там тина золотом горит,
там — ил прекрасный, ил пречистый.
И в этой области струистой —
ах, сколько райских червяков,
бессмертных мошек, мотыльков —
какие плавают стрекозы!»
И там, куда все рыбьи грезы
устремлены сквозь влажный свет,
там, верят рыбы, суши нет…

Когда, погаснув, как зарницы,
уйдя от дальней красоты,
во мгле, в ночи своей отдельной,
истлею я, истлеешь ты;

когда замрет твой локон легкий,
и тяжкий тлен в моих устах
прервет дыханье, и с тобою
мы будем прах, мы будем прах, —

как прежде, жадные, живые,
не пресыщенные, — о нет! —
блестя и рея, мы вернемся
к местам, где жили много лет.

В луче мы пылью закружимся,
былых не ведая оков,
и над дорогами помчимся
по порученьям ветерков.

И станет каждая пылинка,
блестя и рея тут и там,
скитаться, как паломник тайный,
по упоительным путям.

Не отдохнем, пока не встретит,
за непостижною чертой,
один мой странствующий атом
пылинку, бывшую тобой.

Тогда, тогда, в саду спокойном,
в вечерних ласковых лучах,
и сладостный, и странный трепет
найдут влюбленные в цветах.

И средь очнувшегося сада
такое счастие, такой
призыв воздушно-лучезарный
они почуют над собой,

что не поймут — роса ли это,
огонь ли, музыка, иль цвет,
иль благовонье, или двое,
летящие из света в свет.

И, с неба нашего блаженства
испепеляющего, крик
заставит вспыхнуть их пустые
и нищие сердца — на миг.

И в расползающемся мраке
они, блеснув, потухнут вновь,
но эти глупые людишки
на миг постигнут всю любовь…

Их сонмы облекли полночный синий свод,
теснятся, зыблются, волнуются безгласно,
на дальний юг текут; к таящейся, прекрасной
луне за кругом круг серебряный плывет.
Одни, оборотясь, прервав пустынный ход,
движеньем медленным, торжественно-неясно
благословляют мир, хоть знают, что напрасно
моленье, что земли моленье не спасет.
Нет смерти, говорят; все души остаются
среди наследников их счастья, слез и снов…
Я думаю, они по синеве несутся,
печально-пышные, как волны облаков;
и на луну глядят, на гладь морей гудящих,
на землю, на людей, туда-сюда бродящих.

Их душу радости окрасили, печали
омыли сказочно. Мгновенно их влекли
улыбки легкие. Вся радужность земли
принадлежала им, и годы их смягчали.
Они видали жизнь и музыке вдали
внимали. Знали сон и явь. Любовь встречали
и дружбу гордую. Дивились. И молчали.
Касались щек, цветов, мехов… Они ушли.
Так ветры с водами смеются на просторе,
под небом сладостно-лазоревым, но вскоре
зима заворожит крылатую волну,
плясунью нежную, и развернет морозный
спокойный блеск, немую белизну,
сияющую ширь под небом ночи звездной.

Лишь это вспомните, узнав, что я убит:
стал некий уголок, средь поля на чужбине,
навеки Англией. Подумайте: отныне
та нежная земля нежнейший прах таит.
А был он Англией взлелеян; облик стройный
и чувства тонкие Она дала ему,
дала цветы полей и воздух свой незнойный,
прохладу рек своих, тропинок полутьму.
Душа же, ставшая крупицей чистой света,
частицей Разума Божественного, где-то
отчизной данные излучивает сны:
напевы и цвета, рой мыслей золотистый
и смех, усвоенный от дружбы и весны
под небом Англии, в тиши ее душистой.