Ольга Кучкина - Численник

Вишневый сад, блин, сказал
и денег дал.

Другое смотрит в зеркале лицо,
другая жизнь в потертостях зеркальных,
из прежних состояний карнавальных,
из штандера, и пряток, и серсо,
из множества любовей годовых,
ежеминутных, горестных, зареванных,
подобных кольцам годовым на бревнах,
с печатью, вмазанной под дых,
из неизбывной матерной тоски,
из прелестей двоякого резона,
когда всевластье летнего сезона
влеченья разрывает на куски,
из нежности и страсти к одному,
одной отдачи присно и вовеки
в час пламенный, в который сохнут реки,
из жажды, что не утолить ни телу, ни уму,
из злой погибели
встает пятно.
Ответчик с поврежденной амальгамой
лучом черты рисует вольно и упрямо —
и светится портрет.
Все прочее темно.

Хотелось снегу выпасть в сентябре.
Свинец копился в окоемах неба.
Холодный шар кровавил корку хлеба.
И ветер выл, как черт в печной трубе.
К концу тащился високосный век,
от нелюбовных и любовных акций
захлебываясь, словно человек,
с самим собой желающий сквитаться.

Лошадиные силы стреножа,
пар пускали морозно машины,
розовело на синем тревожно,
предзакатно дымились вершины.
Городской натюрморт остекленный
об асфальт, словно лед, разбивался.
Сумасшедший, бездомный, влюбленный,
под картиной художник валялся.

Существо в колючем платье
на изломанных подушках:
локоть, лоб, худые пальцы,
угол острого плеча.
Холст, размытое распятье,
жизнь расценена в полушках,
на распяленные пяльцы
молча пялится свеча.
В краске узкое запястье.
Не случившееся счастье.

Плыла, плыла в Индийском океане,
в воде ошеломляющей индиго,
светилось тело, легкое на диво,
он рядом плыл, все было, как в романе.
Из декабря в апрель, в столбе из пыли,
сияющей и золотой от солнца,
сапфировые расходились кольца,
жених с невестой в океане плыли.
Минула вечность, или нам приснилось,
бессмертные, как боги и как дети,
погибли оба утром на рассвете,
и в океан печаль не поместилась.

И все они пили,
а я не пила.
И все они были,
а я не была.
Была не была —
не избыть ничего.
Излюбила дотла
из всех – одного.

Я до сих пор тебя люблю.
Я до сих пор узлы рублю.
Я до сих пор ночами плачу.
Любовь к тебе от ближних прячу.
И до сих пор тебя гублю.
По всем счетам судьбы плачу.
Мы ровня. Ты мне по плечу.
Тобой убита, убиваюсь.
И что-то вспомнив, улыбаюсь.
Убиться мало, вдруг шепчу.

Уснуть не можешь – и помойка в голове:
останки дохлых чувств и полудохлых мыслей,
обрывки никому не нужных писем
и вдруг, как снег, случайный соловей.
Трамвай как тремоло, и старое трюмо,
на рынок съездить прикупить фасоли,
засунуть рваный плащ на антресоли,
сплошная пыль, и, как в аду, темно.
Перебираешь мелкие дела,
как лавочник в забытой Богом лавке,
замерзшей птички бисерные лапки
стучат по крышке дачного стола.
Морозцем схваченный невозвратимый путь
блестит сквозь серую земную плесень,
усталый узок мозг, и близорук, и тесен,
раздвинь границы, Боже, кто-нибудь.
Плащи, прыщи, борщи и – соловьиный сад,
когда с небес случайная обмолвка,
когда, о бес, случайная обновка,
как обновленье клеток, тканей, страт.

Она его так любила.
А он не понимал, с чем это едят.
Тогда она приготовила ему острую закуску.
Он выпил и порезался.

Он гулял-гулял.
У него замерзли руки.
А из сердца не выветрилась печаль.
Он гулял-гулял.
У него замерзли ноги.
И он воротился с печалью в сердце.

Она сказала:
купи мне собаку.
Он сказал:
у нас уже была собака.

Она сказала:
у нас уже была любовь.
Он сказал:
ее нечем кормить.

Срываешь зло.
С кого его срываешь?
Не повезло.
Вверх руки воздеваешь.
Не пронесло.
И кожу обдираешь.
И в ремесло,
и молча умираешь.

Отрекаясь, отрекись.
Пыл и пепел позабудь.
Обойдется как-нибудь.
Плата та же. Та же жизнь.

Отзываясь на меченный стяг,
на какой-то изменчивый знак,
составляя измученный сплав,
твой застенчивый дрогнет состав.
Заржавелым хрустя веществом,
к существу устремясь существом,
упоением вдрызг опоен,
прыгнет с рельсов последний вагон.

Обломной тоской изойдешь,
замучаешь ближних и дальних,
дойдешь до пределов до крайних,
до истины страшной дойдешь.
А скажется страшная ложь.

Моя душа, как балеринка,
на ножках бегает кривых,
всплеснет ручонками, как в танце,
от изумленья, дурачок.
Никто уже на этом свете
не удивляется ничуть.
Она же, как дурак последний,
все плачет, плачет…
Как дурак.

Девочка-лужица, сооруженье из лужицы,
через окошки-глаза до потери дыхания,
изливалась,
набираясь женственности и мужества,
сохранялась
в режиме непросыхания,
набухала переживаньями важными,
изживания жизни выпадали в осадки,
и все сущности, будучи влажными,
составляли нечто в сухом остатке.
Женщина плакала в промежутке
от любви и до смерти, без остановки,
прерываясь коротко на дружеские шутки,
работая под небом без страховки.
Светлые капли в глазах блестели,
лужа с морем переливались вместе.
Говорили: душа в Божественном теле,
мокрые глаза на мокром месте.
Высохли веки навек, и пересохла глотка.
Сухой остаток вспоминает влагу
в каменной пустыне. Простая тетка
сухим пером в горле царапает бумагу.

Возраст молчания —
рот открываешь, а все уже было, все было.
Горечь мычания —
словно сухими комками глотку забило.
Ну, сотвори
новость такую, что современник не слышал,
дверь отворил —
и в измерение пятое вышел,
в том измерении —
длинные стебли памятливых растений,
путем изменений
лицо входит в тень и выходит из тени,
звездным потоком
накипь, как в чайнике, чистит безмерное поле,
двое под током.
И что же здесь нового, Оля?