Ольга Кучкина - Численник

Надо бы сердце в огне закалить,
чтобы каленым железом предстало —
не получилось такого металла,
только и вышло, что душу спалить.
Но и спаленная, пепла комок,
любит, хоть нечем, хоть нечем, жалеет.
Что там в разломе грудинном алеет?
Полно, свидетель, сглотните комок.

Одиночество круглое, словно ноль,
одиночество волглое, словно крик,
ах, дружок, отыграна ваша роль,
вы уже старуха или старик.
Одиночество быстрое, словно нож,
одиночество острое, как игла,
связки перерезаны, ну и что ж,
вены перевязаны добела.
Одиночество плоское, словно блин,
одиночество узкое, как петля,
набираешь ноль или нож-один,
а в ответ железное бля-бля-бля.

Вы – кляча, кобыла,
которая била
изящным копытцем,
зеленым корытцем
земля расстилалась,
и в гору, казалось,
скакалось, как птице
летелось. Вам снится,
что будет, как было?
Резные вороты,
судьбы повороты,
беспечные версты
и пасти отверсты,
и съедены доля,
за долею воля,
заплечные сестры,
усталость до рвоты.
Вы – кляча, кобыла,
не будет, как было,
и знайте, что птицей
вам в небо не взвиться,
поклажа ужасна,
а память опасна,
иссохло корытце,
в нем нечем напиться,
все будет, как было.

Что ни скажешь, все пошлость,
а подумаешь – то же,
жизнь оставлена в прошлом,
как калоши в прихожей.

Ночь – хоть выколи глаз.
Ты на постели в физическом теле.
Сон из глаз. Жизни груз
придавливает к постели.
Кто-то стучится в дверь,
кто-то скрипит сухой половицей.
Список гостей проверь,
что-то еще должно случиться.
Шаги, а в дом не входит никто,
ожидание хуже пытки,
вскочить и бежать, натянув пальто,
но знаешь, что гол и обобран до нитки.
Гость ночной гуляет обочь,
рассчитывая на взаимность с дневным подельщиком,
взаймы требуя очередную ночь
наглым должником и неплательщиком.

Если сложена жизнь, что ж ты бьешься над ней,
будто с маху колотишь зеркальные стекла,
из стеклянных огней и из тусклых камней
витражи составляя случайного толка.
Так рисунок сложился, так вышел мотив,
из пустот, и осколков, и трат создается,
и еще раз прожив, и еще раз сложив,
торжествует создатель, и все удается.
И, худая, прозрачная, крепнет рука,
под рукой мастерок, и раствор, и терпенье,
и в разбитую жизнь льется свет с потолка,
и витраж, и вираж, и небесное пенье.

О, сколько поэтов с утра до утра,
живых, неживых, тех, что жили вчера,
свой рот открывали сказать, что пора,
пора, не пора, я иду со двора,
я строкою иду, как идут ладьей,
как идут на месть, поклянясь враждой,
как идут в разнос, объясня нуждой,
как уходят в бой, заслонясь собой…
О, сколько поэтов всегда и сейчас
замучены в профиль, убиты анфас,
а все не кончается тихий экстаз
и не истончается тварный запас,
запас одиночеств и сваленных снов,
прокисших пророчеств и свальных грехов,
и спеси дремучей из свистнутых мов,
и смеси гремучей из стиснутых слов.
О, сколько поэтов… Да я-то причем,
с приподнятым узким, как месяц, плечом,
с неслышимым плачем, как палачом,
с башкою, пристукнутой кирпичом?..

Мне говорят, что мое лицо
тоненько светится вечерами,
словно осыпано звездной пыльцой,
словно восходит в воздушном храме.
Слушать такое не надо, нельзя,
хуже – в стихах записать или прозе,
как по канату, по ветру скользя,
падаешь и разбиваешься оземь.

Я каждый день беседую с пространством.
Я задаю вопросы, и ответы
пространны. И они престранны.
И простого нету.
Теперь твержу с упрямым постоянством,
что жизнь моя мной до смерти любима,
и то, что я в ней постояльцем,
сейчас и мимо,
меня смущает.
Мне в ответ молчанье,
какое разлагается по спектру,
как белый свет на радужные краски,
какую хочешь выбери, но тайно,
вслух не называя,
однако зная:
радуга и радость —
из одного произрастают корня.

Я только что была в саду, в аду,
в лесу, среди травы густой и пряной,
зализывала будущие раны
и отводила прежнюю беду.
Я разводила пламенный костер
из чувств и сучьев, чисел и наречий,
язык огня дрожал, как человечий,
пел соловей вдали, вблизи стучал топор.
Я только что…
Меня там больше нет.
Иное существо, осыпанное пеплом,
в себе, как в городе, большом и светлом.
Костер погас.
В саду синел рассвет.

Приморское шоссе струится под ногами.
Последняя трава старается расти.
Пришел последний день. Мы расстаемся с Вами.
И больше ничего не может нас спасти.
Кончается октябрь. Залив блестит картинно.
И редкие, как лес, ступают старики.
Мы с Вами не дошли еще до середины,
а слышатся уже прощальные гудки.

Кому-то будет петь лохматая пичуга.
Качаются, скрипя, качели на цепях.
Мы, что-то сохранив, не обрели друг друга,
а что, да где, да как – не взвесишь на весах.

Ну, значит, не судьба. Ну, значит, просто небыль.
И не о чем жалеть. О чем? Помилуй Бог.
Последняя строка цепляется за небо.
Приморское шоссе уходит из-под ног.

Позвонил старинный друг,
золотистый, серебристый,
тонкий, звонкий, как монисты,
пригласил в заветный круг.
Я и рада, и горда,
платья меряю и туфли,
устрицы в меню, и трюфли,
и большие господа.
Легкий грим, как легкий сон,
отражение красиво,
а еще там будет рыба,
к рыбе белый совиньон.
Рыбы плавают окрест,
балу вторит блеск жемчужный
осетровый и семужный,
блеск цыганский, яркий блеск.
В глотке трюфели горчат,
рыбья кость торчит, как может,
кто мне, глупой, там поможет —
в поле вороны кричат.
Тихо сбрасываю шаль,
молча на пол опускаюсь,
к дальним с ближними ласкаюсь.
Поздно, поздно, очень жаль.

Белозубый, немного несвежий, но в целом – в порядке,
много раз упомянутый в памятной старой тетрадке,
с небреженьем описывал полночи полусвета, —
молча глядя, внимала вполуха, полуодета.
Половинками жизнь полоумная не сочеталась,
брак, как стружку, гнала, а в провалах гнездилась
усталость.
Неожиданно прежняя в прежнем зрачке светосила —
неожиданно денег взаймы попросила.
То, что пассия в возрасте дочери, больше не странно,
груз, контракты, валюта… забытая полузакрытая рана…
Уходящая, встала в проеме дверном и задержалась натура,
вдруг озябшая и несуразная в целом фигура.