Ольга Кучкина - Численник

Привыкнуть пить стаканами воду,
гонять ровно кровь уговорить сосуды,
не пугаться ни прострела и ни простуды,
обучиться отнестись к смерти как эпизоду.

На асфальте мокрые огни,
вечер понедельника хлопочет,
кто-то обмануть кого-то хочет,
кто-то шепчет жалко: обмани.
Правда – как убийца за углом,
не ходи на встречу с ней на угол,
не веди напрасным чутким ухом,
знай, что может обернуться злом.
Путаница, слабость – ну и пусть,
сила с прямизною отвращает,
помни: нам никто не обещает
дважды повторить наш крестный путь.
Дождь двоит изображенья лиц,
всех вещей природу умножая,
плачется природа как живая,
платится по ставкам без границ.

Я не помню, жаворонок была или сова,
и что отвечала на вопрос bien ça va,
потому что была одержима письмом
и позабыла, как было до, а как потом.
Я забыла, кому отворяла дверь,
а теперь попробуй пойди проверь,
когда все ушли, кто стучался в дом,
и никто не подскажет, что было до и потом.
Записала ли я выраженья лиц,
и вышли ли обличья из приличья границ,
и зачем стоит этот в глотке ком,
если память ушла, как было до и потом.
И просвечивает сквозь кисею прошедших лет
начертанный слабыми письменами след,
тот почерк, что до крови знаком,
выводит, выводит, как было до и потом,
как кто-то присваивал себе меня,
а кто-то отпускал на волю, кляня.
И горою высится мой смертный грех,
что любила,
но плохо любила всех.

Убывают сентябри,
остается непогода,
но в любое время года
наш секрет у нас внутри.
Там у нас из детства звук,
звук из юности, а также
утоленье вечной жажды,
одоление разлук.
Что с тобой, то и со мной,
мы вдвоем об этом знаем,
и хотя базлать базлаем,
осень смотрится весной.
Убывают сентябри,
солнце золотом струится,
близко-близко наши лица:
вот я, тут, смотри, смотри!..

Приехали поздно.
Калитка запела,
встречая хозяев и званых гостей.
Хозяйка о гвоздь на калитке задела,
а кровь проступила на лицах детей —
сочувствия краской, румянцем по шею,
она же, от боли губу закусив,
на коже царапину трогала, ею
царапину в сердце на миг заместив.
Еще по дороге, в машине, устала
справляться с собою, забытой давно.
А гостья на заднем сиденье блистала.
А муж подливал ей охотно вино.
И в зеркало глядя, вторую машину,
что шла вслед за ними, имея в виду,
все видела мужа широкую спину
изогнутой к гостье на полном ходу.
Спиной, как забором – мальчишки отдельно, —
мужик огораживал свой интерес.
Второй кавалер на переднем сиденье
испил свою долю и к задним не лез.
Винцо по дороге – мужская забава,
придуманный кем-то смешной ритуал,
плечом повела разомлевшая пава —
муж блудный к плечу павианом припал.

Водитель, работница, тяглая лошадь,
тянула свой воз сквозь кромешные дни.
Но вот уже, въехав на малую площадь,
в последний проселок свернули они.
Входили в калитку, к крыльцу поспешали,
тащили поклажу, вино и еду,
весельем заброшенный дом оглашали,
руками на раз разводили беду.
Да где же беда!..
Просто что-то попало
в глаза, как соринка, – и чувство, как сон,
что нечто упало и с возу пропало,
и муж не жених и уже не влюблен.

Бродили по дому, кто сам, а кто с мужем,
глазели, болтали, и слышался смех,
хозяйка на кухне готовила ужин,
картошку с селедкой почистив на всех.
Поставила чайник, доверху наполнив,
усилием горечь едва укротив,
саднила царапина, что-то напомнив,
и ожил, о Боже, забытый мотив!
Качели, высокие травы и сосны,
и порванный гвоздиком юбочки край,
и девочкин папа, разумный и взрослый,
устроивший девочке ад, а не рай.
Рай был накануне, с лихим мальчуганом,
из сада к нему через грешный забор…
Но уличной девкою и хулиганом
назвал, как прочел на суде приговор.
Ей жить не хотелось.
Ей белое черным
впервые назвали в ту светлую ночь.
И с этой поры существом непокорным
росла под личиной покорности дочь.
Любимый ребенок…
Спустя лихолетья
могу оценить, как болело внутри, —
от этого, бешеный, словом, как плетью,
хлестал.
Ну же, девочка, слезы утри.
Утри. Сэкономь. Пригодилась учеба.
Уроки любви тяжелы, как плита.
Стою у плиты. И картошка готова.
И можно позвать: эй, за стол, господа!
Нейдут.
Через стенку отличная баня,
изделие мужа, мечта-похвальба,
а там анекдоты, и чьи-то лобзанья,
и хохот, и рокот, ну, словом, гульба.
Пошла на крыльцо. На ступеньки присела.
По улице бегал какой-то пострел.
И вдруг разрыдалась: как балка просела,
как краска облезла, как дом постарел.

В углу, не медвежьем, не дальнем, а дачном,
вблизи от Москвы, средь дубов и берез,
был выстроен дом деревянный удачно,
вместилище пения, смеха и грез.
Красавица-мама, отчаянный папа,
в ту тетку, что первой женою была,
стрелявший из ревности…
Вот она, лапа
несчастного зверя, что так тяжела.

Он был комиссар. А она комиссарша.
Ее с ординарцем внезапно застав,
рыдал и рычал, сразу сделавшись старше,
и вынул наган, нарушая устав.
Убийство не сладилось.
Тетка живая
гостила поздней в деревянном дому.
Тогда же готовился, нервно зевая,
юнец под расстрел или просто в тюрьму.
Взыскали.
Но вскоре простили по-братски:
не вождь, не начальник, всего лишь жена.
Серьезных военных, не рохлей гражданских,
гражданская требовала война.
И дети, играя в войну, столбенели
от хитрости вражьей, измены в рядах,
предательства, мужества – разных моделей
хватало на совесть, а не на страх.
Еще и сейчас можно встать до восхода,
лесною тропинкой пройти бурелом —
увидишь окоп сорок первого года,
где прятались ночью от авиабомб.
На эту войну уходил ополченцем
отец.
Но предательский туберкулез,
как флагом, кровавым махнул полотенцем,
кровь горлом, – и маминых скопище слез.

Давно нет ни папы, ни мамы на свете,
давно на границе у Бога стою
и думаю: прошлые люди, как дети,
творили отечество, дом и семью.
И красные капли смородины красной,
с утра освежавшие детские рты,
мешаются с каплями крови напрасной,
что пролиты будут и стерты с плиты.

Плита раскалилась. Картошка сгорела.
Хозяйка умылась холодной водой.
Присела на кухне. Селедки поела.
И в небе увидела шар золотой.
Всходила луна, раскаленная жаром
как будто бы от раскаленной плиты.
Подумала: ну покати этим шаром,
своей пустотой до моей пустоты.
Костяшка игры в домино пусто-пусто,
стручок с огорода расчисленных дней…
Там, в сумке, остались морковь и капуста
на завтра. На щи.
Завтра будет видней.