Ольга Кучкина - Численник

Счет-расчет мильярдом к тыще,
млеко звезд течет из крынки,
волком в поднебесье рыщет
и блохе подкову ищет
на блошином жизни рынке.

Блазень блазней проступает,
как пятно на старых брюках,
ветка тянется простая,
пролетает уток стая,
в огороде зреет брюква.

Оставляет копирайты,
где опасней и напрасней,
крошки в жменю собирает,
смертью смерти попирает,
чтобы вставить в басню басней.

А я говорю вам, что счастье в деньгах.
Вот этот звонок и надтреснутый голос:
я слышала… может быть, денежный голод…
возьми… будем думать, что я олигарх…
Горела изба, в ней сгорала судьба,
не видеть, не знать, не дышать пепелищем,
часть пишем в уме, часть в тетрадке запишем —
след бледный огня маркирует слова.
Дотла отчий дом, до реального тла,
пылал, говорили, красиво на диво,
отца молодого страницы архива,
и книги, и платья, и мамина слива,
и все, с чем срослось, что не прямо, то криво,
и черная сажа на душу легла.
Жизнь после пожара.
Как до.
Или соль.
Мотив выпевался без злобы и фальши.
А дальше —
чудесное, что приключилось а дальше,
как парусник алый для юной Ассоль.
Взошла, обычайная, с префиксом не —
земная, небесная, из одаренных,
все знала о тех проводах оголенных,
что в кознях и казнях в житейской казне.
Как хлеба буханка, бумажный пакет —
и факт, и метафора в хлебе едины,
любимые Богом да несудимы,
пускай это будет наш общий секрет.
На улице слякоть, московский отек,
по стеклам бегут оголтелые капли,
но в гости журавль собирается к цапле,
и та не пускается прочь наутек.
И я повторяю, что счастье в деньгах,
в порядке Божественном том инвестиций,
какой перламутровым утром вам снится —
и вы пробуждаетесь в легких слезах.

Поглядев на себя в зеркало
в присутствии мужа,
заметила:
как бледная поганка.
Муж заметил:
поганка, но не бледная.
Рассчитывала,
что заметит:
бледная, но не поганка,
как заметили бы остальные.
Расстроенная,
пожаловалась подруге,
она засмеялась:
но тогда это был бы не он,
а остальные.

Уролог, бывшая в гостях у реаниматолога,
когда подруга позвонила почти что с того света,
вспомнила, как однажды в ходе фуршета
обе кружили вокруг одного предмета.
Худой и простуженный, он выглядел молодо,
спрятав юношеские глаза за диоптриями стекол,
жевал невкусную тарталетку с икрою блеклой,
и кто-то в груди его безнадежно клекал.
Стеклянной и прозрачной, подруге кружилось недолго,
воздуха не хватало и не хватало рвенья,
хватала субстанция, что меж Харибды и Сциллы,
но предмет был общий, то есть ничейный.
Дрожали вены, в отворенную кровь несло холодом,
лекарство из капельницы ритмично капало,
пронизывали ветры то с востока, то с запада,
и ритмы звучали стабат матера.
Последствия сенсорного голода
и городской океанской качки,
и опыт решенья простой житейской задачки:
как выбраться из злокачественной болячки.
Стесненное сознание отгораживало, словно пологом,
от блесток бывшего и небывшего,
и среди прочего, след хранившего, —
предмет как причина и следствие отступившего.
Седой и нервный, из чистого золота,
входил медикаментом в ментальные дебри,
и мысли, словно на светском дерби,
скакали дружно.
Примерно как с хорватами сербы.
На том вечере он читал из нового
и из старого, и это было прекрасно,
хотя и опасно,
потому что заполняло жизни пространство,
а все остальное казалось напрасно.
Чистая поэзия занялась сознанием расколотым,
оформляясь в звуки и проявляясь звонцево:
предмет был поэт, и фамилия Чухонцева
нарисовалась в воздухе, будто из света оконцева.
Я набирала номер реаниматолога.
Таня, говорила я, славная Таня!..
А она смеялась подозрительно долго —
тоже от нервов, как я понимаю.

По следам былых стихов
воротилась в то же место,
это место столь уместно.
для очистки от грехов.
Для очистки всех грехов,
как очистки тех грибов,
что искала в роще светлой,
так, как ищут стол и кров.
Восемь лет, как восемь бед,
миновали на подворье,
где замерзла речка Воря
и застыл сквозящий свет.
Май стоял, теперь ноябрь,
замер лес, как на картинке,
сыплет снег на дом-корабль,
и скрипят мои ботинки.
Там, где щелкал соловей, —
желтогрудая синица,
или это все мне снится
в детской прелести своей?
Мысли спутала зима,
извините простофилю:
речкой Ворей речку Вилю
назвала, сходя с ума.
Астенический синдром,
за спиною чья-то поступь,
было сложно, стало просто —
дело кончится добром.

Посреди леса, или посреди поля,
или посреди улицы, где псина хвостом виляет,
телефонный звонок: Оля?
И никого это не удивляет.
Человек идет и говорит громко,
а ни с кем в пределах видимости,
только в ухо, где перепонка,
вставлена проволочка для слышимости.
Человек связывается с человеком
еще и так, и так, и вот эдак,
внемля древнейшим заветам,
что человек – случай, а случай редок.
Я говорю, что люблю, и слышу в ответ то же,
мы расстались только что, но голоса на связи,
я еще ощущаю тебя всею кожей,
и вдруг молчание на полуфразе.
Мертвый эфир, и душа помертвела,
ни шороха звезд, ни звука вальса,
такое, видите ли, техническое дело:
разрядился или сломался.
О, кто-нибудь не дебильный,
существо продвинутое и умелое,
приди, почини мой мобильный,
чтобы нам опять связаться в одно целое!

Птица поет в белоснежном лесу,
матовый шар превращается в огненный,
жизнь за спиной, как котомку, несу.
В чудном стекле, как бы выгнуто-вогнутом,
шар, он же глаз, держит тяжесть мою,
в легкость ее превращая промысленно,
солнечный ветер осмысленно пью,
хмелем морозным хмелею умышленно.
Пьяница жизни, доглядчик за всем,
в фокусе взгляда с волшебным исходом,
ох, непроста, непроста я совсем!
Знает о том, Чьим являюсь исподом.

Жизнь непереносима —
когда счастье сменяется несчастьем,
и счастья слишком мало,
или оно слишком коротко,
и мучает непонимание
и одиночество.
Но стоит перенести
измену и разрыв,
предательство и утрату,
гибель близкого человека и гибель дома,
болезнь и бессилие, —
она видится прекрасной.