Ольга Кучкина - Численник

Сиротка Хася пишет детективы,
пришла свобода для сиротки Хаси,
убийственно-корыстные мотивы
преследуют герой и новый классик.
В Париж сиротка Хася вылетает,
в кармане чуть позвякивают евро,
границу отпирает Хасе стерва,
на фото в ксиве Хася, как влитая.
Какие у нее дела в Париже,
на родине б сидела да молчала,
овечка с виду, та еще волчара,
зато мы с ней к Европе стали ближе.
Сиротка Хася пишет детективы,
открылся Божий дар в сиротке Хасе,
кремлево-криминальные мотивы
закладывает в текст и бурно квасит.
Издатели французские ретивы,
как пес цепной, реакция цепная,
пассивы превращаются в активы,
чей выигрыш – ей-богу, я не знаю.
Издатели французские небрежно
опять загадку русскую решают,
и евро шелестят в кармане нежно,
и жизнь, как сумма, впереди большая.

О себе не хочется,
о тебе не можется,
в промежутке вечности
что-нибудь да сложится.

Позади безмолвие,
впереди безмолвие,
сказанное-сделанное
промелькнуло молнией.

Слово было – звонница,
колос в поле клонится,
в ясном небе поутру
проскакала конница.

Заговорили заодно,
духовна или материальна
вина пригубленная тайна
и пищи, смоченной вином.
Блестели речи и глаза,
искрила искренность озоном,
и было место всем резонам,
и отпускали тормоза.
Он вспоминал, как век тому,
разгорячившись, отвечала,
все, как тогда, все, как сначала,
гимн сердцу, воле и уму,
когда привычный бедный стол
с работой, не достигшей блеска,
застолью уступали место,
где наливали всем по сто.
И возрожденчество опять
над вырожденчеством победу
готово праздновать…
К обеду
съезжались гости.
Било пять.

Красный глазок
на потолке,
классный мазок
на полотне.
Холст моей памяти пуст,
мусора слой над ним густ.

Ночи набросок —
черный квадрат,
уголек папиросы —
в углу рта.
Дождь смоет следы на песке,
мольберт и художник в одном виске.
А море насосом,
как пылесосом,
с возгласом sos
или безголосо,
втянет во тьме в общий мусор,
утром придут – а ты ноль с плюсом.

Идут бессмертные старухи,
шагают по проезжей части,
упорно, в вёдро и ненастье,
свои проделывают штуки.
Пересекают рю и стриты,
бульвары, трассы, переулки,
осуществляют, кляты, квиты,
свои бессмертные прогулки.
Задравши к небу подбородки,
по сторонам не озираясь,
как перед смертью обираясь,
идут, давно уж не молодки.
Глядит водитель очумело,
из-под колес встает старуха,
бессмертье лезет вон из уха,
и девочка идет несмело.

Возвращалась домой с покалеченным взором,
разоренным нутром, затрудненным дыханьем,
не облегчить ни жалобой, ни разговором,
обойтись крепко стиснутым ртом и молчаньем.
Прежде были счастливые ссоры до крови,
страсть наружу рвалась, молода и всевластна.
Помолчи. У судьбы, как у вредной свекрови,
не допросишься воли, а слабость напрасна.
Нет, не перешибить того обуха плетью,
нетерпение больше не верховодит.
Телефонный звонок: я забыл вам заметить,
ваше мужество нынче проверку проходит.

Я хороший человек, это важно.
Ах, не стоило б писать мне такое!
Просто кто-то произнес это нежно,
когда вовсе я лишилась покоя:
ты хороший человек, это важно.

Я запомнила – и стало легче.

В деревянном дому
не бросают зажженные спички.
Я себя не пойму,
у какой я стою перемычки.
Дом медовой доски
в полыхающих солнечных пятнах.
Жилы рвет на куски —
что с того: нету ходу обратно.
Пересмотры житья
запретить бы железным указом,
чтобы точно статья,
если тень на плетень, ум за разум.
Говорила, клялась:
все, что есть, то как есть принимаю.
Отреклась, мордой в грязь,
бунтовщица, черница чумная.
Неумна, негодна,
из нелепостей и оговорок,
голодна и жадна,
как пацанка, в прыщах и повторах.
Бог однажды простил,
отведя от жестокого краха.
Деревянный настил —
то ли пол, то ли все-таки плаха.

Косым лучом диковинного света
Бог делал первые наброски без помарок
себе в подарок,
как свечной огарок,
сверходинок,
и ничьего ответа.
Сияли дали, близь была подробна,
в косом луче играла пыль земная.
И никого, кто рядом, понимая,
и участь навсегда.
Другим подобна.

Приходи, загляни в мои сны,
посети мою явь ненароком,
кто-то, что-то, что мечено роком,
что могло бы сыграть роль блесны.
Ах, попасться б, как встарь, на крючок,
раскатать бы губу, раскровянив,
на щеках – озаренья румянец,
а о том, что случится, – молчок.
Разрывает прощай и прости,
исцеляет бесстрашное здравствуй,
не лукавство, простое лекарство.
И – песок в опустевшей горсти.

Мои случившиеся дни —
загадка случаев несложных,
казалось, только подмигни —
и мастью масть побьет картежник.
Случилось – стало быть, сошлось,
сходитесь – слово секунданта,
закономерное авось —
в составе рока и таланта.
Секунды – им решать в любви,
игре, дуэли, состязанье,
как ни готовься, ни зови
удачи час себе заранее.
Случилось, осветив лучом,
а это значит – состоялось,
и все, что было, нипочем,
и в силу обратилась слабость.
Мои случившиеся дни
случайно на земле случились,
что было родом западни —
спасло.
Nos mutamur in illis. [1]

Аэропорт, стекло, объем,
народ пускают через рамку,
чтоб террориста наизнанку,
поймавши, вывернуть живьем.
И я, послушный гражданин,
отдав часы, ключи, монету,
без целей злых, каких и нету,
спокойно прохожу один.
Но раздается звук и звон,
и лязг, и дребезг, и проклятье,
и дергают меня за платье,
и я взволнован и смущен.
Мне предлагают повторить
по новой ту же процедуру,
и я сопротивляюсь сдуру,
хотя мне, в общем, нечем крыть.
Я делаю обратный шаг,
я снова, как картина в раме,
подпрыгивая и звеня, как в драме,
перед охраною простак.
Мне предлагают в третий раз
вернуться к собственным баранам,
пока не поздно и не рано,
и не исчерпан сил запас.
И лишь в четвертый – как ожог:
что в третий, и второй и в первый
железные звенели нервы.
И терроризм не прошел.