Ольга Кучкина - Численник

Но вопрос, увы, неверен:
в видах целеполаганья
человек, не Бог, замечен.
Deus Ludens – Бог играет.

Вы были в Кикапу
когда-нибудь весной?
Мы были в Кикапу,
висел весенний зной.
Смеялся Фаренгейт,
а Цельсий утешал.
Люби или убей,
вдруг голос прошептал.
Чей глас? Из-под земли?
Из воздуха? С небес?
Исчез ли он вдали
или в веках исчез?
Вы были в Кикапу?
Там скрытое от глаз
летит, как легкий пух,
из прошлого в сейчас.
Там длинные пруды,
в них тайное дрожит,
над омутом воды
там леший ворожит.
Мы были в Кикапу,
где измерений тьма:
поставишь здесь стопу —
а там сойдешь с ума.
Поедем в Кикапу
и в поисках пути
найдем себе тропу,
с которой не сойти,
с которой не свернуть,
не повернуть назад,
и это будет путь
не в адский – в райский сад.
Там, опустившись ниц,
увидим лиц толпу
с Единственным из лиц…
Поедем в Кикапу!

Я буду скучать по скрипучему этому дому,
там долго сквозить будут две наши легкие тени,
свободные люди, тому подчинялись закону,
где тягот всемирных сменяет поток тяготений.

Я буду скучать по скрипучему этому дому,
там части, как снасти, от ветра под утро скрипели,
за окнами птицы нам как сумасшедшие пели,
от самого сложного переходило к простому.

Вот смех, а вот плач, вот беда преходящей обиды,
а вот телефонный звонок телефона, которого нету…
Какие из окон давались прекрасные виды!
Какое вино подавалось к воскресному ланчу-обеду!

Скрипел холодильник, мы в рифму скрипели зубами,
желая понять, шифровали слова и поступки,
любить не умея, теряли за сутками сутки,
упорно бодаясь упрямыми хмурыми лбами.

Я буду скучать по скрипучему этому дому,
где скрипы, как скрипки, причудливо тонко звучали,
и мы отвечали – ты мне, я тебе отвечали,
сквозь жизненный скрежет помех пробиваясь к другому.

Подражание Параджанову,
бродит Бродский, как пена пенится,
свои тараканы от музыки Темирканова —
вот чего душа моя пленница.
Цель фиалковая от Циолковского,
ноосферы брод от Вернадского,
проявления нежно-жесткого
жизнь-чудачка мешает запросто.
Версии максим Аверинцева,
качества Гачева в прорезь
открывают для человечества
морок с обмороком Мориц.
Выбирает товарищ товарища,
прикипает, милуется, любится,
на огнище, кострище, пожарище —
несгораемый куст от Кустурицы.

Угли потухли.
Обмякли иглы.
Как кегли, куклы.
Как иго, игры.
Потухли угли.
Углы протухли.
Из кожи угри
пролезли в туфли.

Рассыпан пепел.
Алмаз утерян.
Считает петли
судьба-тетеря.

Тезка полная, Ольга Андревна,
творог, ряженка, масло домашнее,
разнотравье, корова, деревня,
все сегодняшнее, свежайшее.
Пышный стан и рука огрубелая,
сероглазая тетка спокойная,
и косынка повязана белая,
и скотинка достойная дойная.
Рынок полнится снедью-продуктами,
ароматы, что в знатной таверне,
я иду меж колбасами-фруктами
прямо к фермерше Ольге Андревне.
Мы знакомы лет пять или более,
часты наши свидания краткие,
тетя Оля, зову, тетя Оля, я,
и смеюсь над собою украдкою.
Тетка младше и не улыбается,
поведенья скупого и верного,
на весах то не творог качается,
то кончается время Андревнино.
На дороге заснеженной хреновой
заскользила машина убойная,
и убило в ней Ольгу Андревну
вместе с мужем и третьей покойною.
Где вы, где же вы, Ольга Андревна,
творог, ряженка, масло домашнее,
разнотравье, корова, деревня,
все вчерашнее, все вчерашнее!..
Тем же днем, не доделав полдела,
оскользнувшись и руку ломая,
я в осколок, как в воду, глядела,
ничего еще не понимая.

Знай форси,
если знаешь фарси.
А не знаешь фарси,
обойдись хоть польским,
накось выкуси.

Ююнныююры,
Ююрыююнны,
де факто, де юре
дрожат ваши струны.
С любовью, и болью,
и снова с любовью,
ваш ангел склоняется
нам к изголовью.
В две тысячи пятом,
родные ребята,
наш ангел шлет вашему
все, что нам свято.
И с криком петушьим,
и смыслом пастушьим
в две тысячи пятом
опять отчебучим
чего-либо эдакого!

Лучевая кость правой руки сломалась
тринадцатого декабря,
кость в горле времени встала, малость
лучом пространство посеребря.
Лишенка пера, руля и зубной щетки,
ушла в себя, как уходят под воду,
серебряный след уходящей подлодки
подоспел аккурат к Рождеству и Новому году.

Движенья скованы, дыханье сперто,
давленье в крови рвет перепонки.
Внезапным цунами время стерто
тысяч жизней, дешевых, как перепелки.

Мне гусь не брат,
свинья не сестра,
утка не тетка,
а своя – пестрая перепелка.

Родная косточка, поломанная досточка,
лучевая кость,
запоздалый гость —
поэт, застрявший в душе, как гвоздь.

Он вошел в замкнутое пространство,
перекрыв лучи, что шли с экрана,
как лекарство мы приняли пьянство,
заговорив о простом и сложном пьяно.

Левой рукой я поднимала рюмку
за всех ушедших и оставшихся жить,
а сломанной правой ковыряла лунку,
соображая, как всплыть.
Я дышала под водой тем, что было с нами,
мой перелом был перелом,
за моим плечом поднималось цунами,
а мы продолжали, и все было в лом.

Но знает ли Земля, что звать ее Земля?
Что имя ей Титан – Титан-планета знает?
Небесного хлебать за версты киселя —
от нас посылка к ним прочь в ночь летит, чумная.
Как будто дамский зонт, да нет, не зонт, а зонд,
откуда-то с Земли – а это что за чудо? —
и пробует на вкус какой-то там мезон
какой-то там метан и остальные блюда.
Пыль, камни, густота и пустота обочь,
ни костерка, ни речки, ни собаки,
нигде нет жизни, жизни нет, и ночь
не отзывается на наши знаки.
Картинка входит в дом за тридевять земель,
ощупывает щуп титановое что-то,
а следом на Земле – собранье пустомель,
а следом – у старух отобранные льготы.
Какое время здесь, и знает ли оно,
как называется, и кто его проверит?
Я наблюдаю жизнь как будто бы в кино,
включая собственные риски и потери.
Титан метаном, или чем там, разойдясь,
цепляет зонда щупальца и панцирь,
обратную метановую связь
установив невидимо с посланцем.
И вот уже титановый народ,
народец или просто мю-мезоны
спокойно лезут в наш домашний огород
и знают наши цели и резоны.
Да мы-то их не знаем! Заведя
привычки, огороды, клюкву с чаем,
мы отличаем снег и ветер от дождя,
а больше ничего не различаем.
Мы, правда, можем Солнце Солнцем звать —
и что?