Ольга Кучкина - Численник

Маленькое мое сердце,
мужественное мое сердце,
как ты выдерживаешь то,
чего выдержать нельзя?
…Впрочем, не больше того,
что выдерживают другие.

Ночное хлопанье дверей,
ночная речь звучит невнятно,
ночная жизнь течет обратно,
где нет ни дна, ни якорей.
Как щепки носит по волнам
ничто, разбитое на щепки,
так ум, в дневное время цепкий,
в себе отказывает нам.
И пережевывая вновь
то, что однажды пережили,
рвем перерезанные жилы
и тихо-тихо сходим в ноль.

В вас подпрыгивает мальчик
и бежит вперед вприпрыжку,
он не мальчик, он сигнальщик,
рыбку ловит на мормышку,
в свет закидывает сети,
а с луной играет в прятки,
чтоб сигналы те и эти
занести в свои тетрадки,
он горнист на зорьке ранней,
рыцарь и поэт при звездах,
он смельчак на поле брани —
и подпрыгивает в воздух.
Эта радость с ним случилась
посреди дороги длинной,
все сошлось, сплелось, сличилось
за отметкой серединной.
Упадет к ногам миледи,
шпагу вынет за свободу
и под звуки трубной меди
сквозь огонь пройдет и воду.
Мальчик прыгает картинно,
сердце прыгает, как мячик,
за отметкой серединной
вверх подпрыгивает мальчик.
…Смотрит в зеркало: обвисли
щеки, складка лоб терзает,
старые вернулись мысли,
мальчик молча исчезает.

Не любовник и не возлюбленный,
что он мне, его потерявшей,
приголубленный и погубленный
ведь не мной, а сестрой моей младшей.
Отчего же такая скука,
плач без слез: я так не играю!..
Опустелая центрифуга
отжимает все ближе к краю.
Глаз насмешливый, голос в трубке —
не увидеть и не услышать,
человечек, такой он хрупкий,
не будите его, тише, тише.
Сон с дрожаньем ресниц и сердца.
Век тяжелый, больной, увечный.
Веки поднимите, чтоб наглядеться.
Тише, сон переходит в вечный.

Ни фигуры, ни лица
ни в окне за занавеской,
взгляд куда бросаем дерзкий,
ни в саду, ни у крыльца.
Город странный и пустой,
где шуршат одни машины,
и качаются вершины,
и недвижим сухостой.
Где вы, где вы, господа,
отчего пусты жилища?
Будет день и будет пища —
говорили нам всегда.
День стоит, а пищи нет
ни для глаза, ни для сказа,
словно праздная зараза
расцвела за двести лет.
Только бродит почтальон,
по домам разносит вести,
чеки долларов на двести,
реже – если на мильон.
Получатель далеко,
он в конторе ставит кляксы,
зарабатывает баксы,
это, скажете, легко?
Он придет, настанет срок,
он вернется ближе к ночи,
в телевизор вперит очи,
и очнется городок.
На какой-нибудь часок.

Свистит и воет за стеклом,
такие здесь шальные ветры,
в плед завернувшись целиком,
лечу свои больные нервы.
Читаю. Вести из Москвы
ловлю по телеку лениво,
американской пробы сны
глотаю ночью терпеливо.
А утром, пялясь из окна
на распростертый городище,
я верю, что придет весна
и средь чужих меня отыщет.

Пора собирать прошлогодние листья,
сегодня подснежники разом очнулись,
там жемчуга россыпью нежно качнулись,
здесь ниткою бус завязались слоистой,
лиловым, и желтым, и розовым выстрелив,
в пожухлой листве разбегаются крокусы.
О, как мне милы эти первые фокусы,
измены внезапные, острые, быстрые!
Пролет кардинала, не серого, красного,
рубиновый след прочертившего звонко, —
сетчатка откликнулась и перепонка,
цветная весна поздоровалась: здравствуй!
Но к вечеру небо, дары искупая,
осыпалось хлопьями остервенело.
Мой милый, когда-то я плакать умела,
я снова, как прежде, в слезах утопаю.

Собаку не пускали в дом,
собака выла и стонала,
на лапы задние вставала,
окно лизать не уставала
и обегала все кругом.
Что люди в доме не ушли,
что чем-то заняты ненужным,
нелепым, мелким и натужным,
неинтересным и недужным,
собака знала. Донесли
ей звуки ссоры и любви,
ей запахи любви и ссоры,
неразличимые укоры,
ответов темные повторы,
людская, словом, се ля ви.
Собака внюхивалась в речь
ступеней, стен, веранды, стекол,
и кто-то в ней протяжно ёкал,
и кто-то безнадежно цокал,
у ног родных тянуло лечь.
Собаку в дом забыли взять,
сгущалась тьма, потом светало,
она ложилась и вставала,
и с неба звезды ртом хватала,
чтобы одной за всех зиять.

Веранды старомодные,
ступени деревянные,
какие дни холодные,
какие ночи странные.

В плетеных креслах без людей
играет ветер солнечный,
то вдруг становится лютей,
то утихает к полночи.
Качели детские пусты,
лишь изредка качаются,
и чей-то мяч летит в кусты,
и игры не кончаются.
Зеленый шелковый лужок
цветами брызнет скоро —
внезапной памяти ожог
пронизывает поры.
Зеленый дым в другом краю,
и в то же время года,
кручусь, свечусь, верчу кудрю,
лечу, не зная брода.
Я песенку пою тому,
кто песенки не слышит,
и слезы капают во тьму,
и дождь стучит по крыше.

Веранды старомодные,
ступени деревянные…

А после полная луна
над местностью всходила,
как почка, лопалась струна,
кровь, как вино, бродила.
И первый робкий соловей
рассыпав тонко трели,
нырял в другую параллель,
не зная параллели.

Веранды старомодные,
ступени деревянные…
Теперь пишу тебе e-mail,
а соловей защелкал.
Дом с креслом выставлен for sail,
и жмет седая челка.

Заворачиваешь за угол —
завораживает дерево,
за другой – другое дерево
мессою органной грянуло.
Здесь царят такие гранулы,
из которых бьет созвездьями —
полотно бы, кисти, краски бы
написать цветущий воздух.
Как огромны эти сферы,
что на ветках голых серых
лиловеют словно розы,
словно яблоки они же.
Как бесстыже их явленье,
как торжественна их поступь,
все распахнуто и страстно,
и такой калибр безумный.

Я верлибром торопливым
или прозою заемной
на клочке бумаги мятой
занесу себе на память:
песнь торжествующей весны…
И напев знакомый вспомню:
как дикая магнолия в цвету…

Но вопрос старинный, вечный:
в чьи же яблоки глазные
жаждет перетечь природа,
так выкладываясь мощно?