Ольга Кучкина - Численник

Молодая жена, изменившая мужу,
собираясь уйти, собирала вещички,
он молчал, зажигал и обламывал спички,
а она объясненьями мучила душу.
Сели ужинать, водки махнули, во-первых,
приводила мотивы, глупей не придумать,
кисть ударом о стену разбил как придурок,
чтоб ее не убить, не сдержавшись, на нервах.
К девяти заказная явилась машина,
часть нажитого в кузов перекочевала,
из совместного лихо себя корчевала,
и, как женщина, тихо заплакал мужчина.
А потом на работу к ней ездил опасно,
оставлял полевые ромашки и розы,
и в махровых бутонах, похожи на слезы,
непролитые росы стояли напрасно.

Твои рисунки бедные в моей победной книжке,
бумага тускло-бледная, и горестей в излишке.
Тела несовершенные, косой летящий почерк,
дела незавершенные, меж ними воздух-прочерк.
Во все четыре стороны распахнутый набросок,
до встречного, до скорого – дорога, путник, посох.
По случаю под тучею, а там алмазный отсвет,
судьба змеей гремучею, а там разбойный посвист.
Не бойся, все оплачено, рисуй дома и лица,
что трачено – не трачено, что длится – то продлится.
Виват тебе, наследница, мой знак и признак чуда!
Вон видишь, в небо лестница?
Я присмотрю оттуда.

Мое физическое тело
что делало, то и хотело,
а если делать не хотело,
кривилось, мялось и болело.
Душа Божественная в теле
всегда держалась еле-еле,
но как там все на самом деле,
чтоб знали, власти не хотели.
Струна Божественная пела,
душа рвалась, рвалась из тела,
куда-то в высоту летела,
а оболочка все пустела.
Болезненный полезен опыт:
строкой удержанные стропы,
под небом вечной Азиопы
растрачен трепет, шепот, ропот.
Душа, расставшаяся с телом,
не может быть единым целым.
И лекарем остолбенелым
жизнь пишет белое на белом.

Этой ночью
я увидела все воочью:
что скажут о нас люди
и на каком преподнесут блюде.
Я думала о значении Юры
для русской литературы,
и о том, что надо о нем
написать роман,
уникальный, на 168 стран.
Юра, если ты меня слышишь,
может, сам и напишешь?
Но, Бог мой, что значит вечность
там, где правит сердечность!
Ночью этой
шептали стихи поэты,
и я знала, на каком кто месте,
и снился жених невесте.

Часть первая:

– Так целебно смотреть на девушек.
– Так смотри.
– Так целебно брать их за руку.
– Так бери.
– Так целебно лежать с ними в постели.
– Так лежи. Только знай, что я тебя убью.

Часть вторая:

– Так целебно смотреть на девушек.
– Так смотри.
– Так целебно брать их за руку.
– Так бери.
– Так целебно лежать с ними в постели.
– Так лежи. Делай, что хочешь, только будь жив.

Спрашивают: зачем вы пишете,
когда до вас писали Пушкин и Гете?
Спрашиваю: зачем вы живете,
когда до вас жили Цезарь и Македонский?

В госпитале располосованы метры,
полоса розовая и голубая —
ровно гекзаметры. Геометры
клали пол – как стихи слагали.
Кто-то же озаботился, чтобы родом молитвы
в этом месте скуки, тоски и боли
нежных линий зазвучали ритмы,
и полегчало само собою.
От луны на полу квадраты,
светотени нарисованы ставнями.
Кто-то же озаботился моей бессонницей стандартною
не погубить – а полюбить заново.

Забраться в глухую деревню,
в приморский и горный отель,
на небо смотреть и деревья,
где всё – акварель и пастель,
зеленое и голубое,
сверкающий ультрамарин, —
пока ты со мной, я с тобою,
и мы в этом царстве царим.
Не скучно ли – ты меня спросишь,
не скучно – отвечу тебе,
пока на душе твоей просинь,
и осень прозрачнее весен,
и бес при седой бороде.

Бугенвилии, бугенвилии,
цвета розы и малины,
здесь оливки и маслины,
красотой нас перевили, и
здесь лимоны и гранаты
на деревьях, а не в сумках,
а тем более в подсумках,
чем прославлены пенаты.
Здесь, по случаю, налетом,
из пенат Аэрофлотом,
чтобы чудо-бугенвилии
горечь-сволочь перебили. И
я срываю плод маслинный,
бок надкусываю длинный —
горечь свежая пронзает,
горький вкус язык терзает.
Только вымочена в соли,
горечи теряя доли,
несъедобная маслина
обретает вкус старинный.
Я себя к плоду примерю,
счет на соль и вкус проверю.
Бугенвилии, бугенвилии
душу мне растеребили и…

С ума сойти, какая осень,
стоит погода по заказу,
синее небо раз от разу
и зеленее шапки сосен.
Над головами, под ногами
царит сухая позолота,
как будто изменилось что-то,
то, что над нами и за нами.
Там залило водою город,
там треснула кора земная,
там, по дороге все сминая,
промчался ураган, как голод.
А тут стоят, стоят погоды
так непривычно и прекрасно,
как будто вовсе не напрасно,
что с нами было в эти годы.

Колючки выставив заранее,
оскалив молодые зубы,
безбожно-нежное создание
оскалом угрожает грубым.
В ответ иная неизбежность,
иной потешный перевертыш:
таит безбожно-грубый нежность,
хотя калач, признаться, тертый.
Обманка и волшба по прихоти,
и повторяется без устали,
а без того, что тихо, лихо ли,
не плоско ли, не пусто ли?

Продается вдохновенье —
на Тверской висит растяжка.
Хлеб, варенье, ложка, чашка,
после завтрака творенье.

Как темна вода в колодце,
так темно стиха явленье.
Но сияет объявленье:
вдохновенье продается.

К месту, вовремя и кстати
средь соперников волненье:
что в халате, что в палате
важных мест распределенье.

Выдвиженье, достиженье,
спрос рождает предложенье,
все торгуют вдохновеньем,
чудным дорожа мгновеньем.
Вдохновенье бьет ключом.
Почем продажа?
Нипочем.

Теперь свою рассказывает жизнь,
как анекдот, легко и беспечально,
обводит контур прежнего молчанья
без гнева, без тоски, без укоризн.
Обводит пальцем карту и чертеж,
сама себя обводит вокруг пальца
и в одеяльце трупик идеальца
на снег выносит и в промозглый дождь.
Теперь я вам легко, как анекдот,
перескажу себя и вас построчно,
мой пересказ, где точно, где неточно,
перечитайте задом наперед.